Неточные совпадения
Загорецкий
являлся у Шуйского высокохудожественной фигурой, без той несколько водевильной игривости, какую придавал ей П.А. Каратыгин в Петербурге. До сих пор, по прошествии с лишком полвека, движется предо мною эта суховатая фигура в золотых очках и старомодной прическе, с особой походочкой, с гримировкой плутоватого москвича 20-х годов, вплоть до малейших деталей, обдуманных артистом, например того, что
у Загорецкого нет собственного лакея, и он отдает свою шинель швейцару и одевается в сторонке.
Созывали нас на первом курсе слушать сочинения, которые писались на разные темы под руководством адъюнкта словесности, добродушнейшего слависта Ровинского. Эти обязательные упражнения как-то не привились. Во мне, считавшемся в гимназии „сочинителем“, эти литературные сборища не вызвали особенного интереса.
У меня не
явилось ни малейшей охоты что-нибудь написать самому или обратиться за советом к Ровинскому.
К современным"злобам дня"он был равнодушен так же, как и его приятели, бурсаки"Рутении". Но случилось так, что именно наше литературное возрождение во второй половине 50-х годов подало повод к тому, что
у нас
явилась новая потребность еще чаще видеться и работать вместе.
В первый раз я с ним говорил
у Я.П.Полонского, когда
являлся к тому, еще дерптским студентом, автором первой моей комедии"Фразеры". Когда я сказал ему
у Полонского, что видал его когда-то в Нижнем, то Я.П. спросил с юмором...
Этим рассказом я воспользовался впоследствии в романе"Жертва вечерняя", где
у меня
является некий Балдевич, очень смахивающий на Марковича.
Поддерживал я знакомство и с Васильевским островом. В университет я редко заглядывал, потому что никто меня из профессоров особенно не привлекал: а время
у меня было и без того нарасхват.
Явился я к декану, Горлову, попросить указаний для моего экзамена, и его маленькая, курьезная фигурка в халате оставила во мне скорее комическое впечатление.
Роль"старосты"в смысле движения играл Михаэлис — натурой и умом посильнее многих, типичный выученик тогдашней эпохи, чистокровный"нигилист", каким он
явился у Тургенева, пошедший в студенты из лицеистов, совершенно"опростивший"себя — вплоть до своего внешнего вида — при значительной, почти красивой наружности.
В драме
у ней с годами
являлась некоторая искусственность тона, но в комедии она держалась вполне реального тона и в диалоге умела высказать большую тонкость интонации, привлекала умом и гибкостью дарования.
Щепкин по своему культурному складу принадлежал к той эпохе в художественно-литературной жизни Москвы, когда связь актера с интеллигенцией — какая была
у него —
являлась редким фактом.
Тогда и западное сценическое искусство
явилось к нам в лице нескольких знаменитостей, чтобы поднять интерес нашей публики к классическому репертуару, и Шекспиру отведено было первое место, хотя называть его театр классическим (как это до сих пор
у нас водится) вряд ли правильно.
После Рашели (бывшей в России перед самой Крымской кампанией и оставившей глубокую память
у всех, кому удалось ее видеть) Ристори
являлась первой актрисой с такой же всемирной репутацией.
И все-таки соглашение не состоялось. Вагнерьянцем
явился из тогдашних даровитых музыкантов один только Серов. С Серовым
у кружка Стасовых (с которыми он вначале считался приятелем) завелись какие-то интимные счеты, где замешался и женский пол (о чем мне Балакирев что-то рассказывал); а потом
явились и профессиональные счеты, и Серов разорвал совершенно со стасовским кружком.
Не могу сказать, чтобы меня не замечали и не давали мне ходу. Но заниматься мною особенно было некому, и
у меня в характере нашлось слишком много если не гордости или чрезмерного самолюбия, то просто чувства меры и такта, чтобы
являться как бы"клиентом"какой-нибудь знаменитости, добиваться ее покровительства или читать ей свои вещи, чтобы получать от нее выгодные для себя советы и замечания.
У меня он печатал свои"Московские комнаты снебилью". В них он
явился предтечей не только Глеба Успенского, но и Горького — сорок лет раньше появления его"босяков", но без его босяческого революционного субъективизма.
В"Библиотеку"он
явился после своей первой поездки за границу и много рассказывал про Париж, порядки Второй империи и тогдашний полицейский режим. Дальше заметок и небольших статей он
у нас не пошел и, по тогдашнему настроению, в очень либеральном тоне. Мне он тогда казался более стоящим интереса, и по истории русской словесности
у него были уже порядочные познания. Он был уже автором этюда о Веневитинове.
У графини Салиас он и начинал в Москве, в ее журнале, который должен был так скоро прекратиться. К ней он
явился еще совсем безвестным провинциалом из народных учителей, вышедших из воронежского кадетского корпуса.
У меня есть повесть"Поддели", написанная мною в Петербурге в 1871 году. Там
является эпизодическое лицо одного московского холостяка. Наши общие знакомые находили, что в нем схвачены были характерные черты душевного склада Берга, в том числе и его культ женского пола.
У себя дома он всегда очень радушно принимал, любил разговор на тогдашние злобы дня, но революционером он себя тогда не выказывал ни в чем. Все это
явилось позднее. Даже и в мыслительном смысле он не считался очень радикальным. В нем еще чувствовалась гегельянская закваска. Воинствующей публицистикой он в те годы не занимался и к редакции"Современника"близок не был.
С Марко Вовчок
у меня не было личного знакомства. Она проживала тогда больше за границей, и от нее
являлся всегда с рукописью молодой человек, фамилию которого не вполне тоже припоминаю; кажется, г-н Пассек. Она дала нам несколько рассказов, но уже не из лучшего, что она писала.
Но это одно не
явилось бы достаточной причиной того, что я не искал знакомства с Герценом,"не представлялся"ему, даже не просил Вырубова свести нас
у себя.
Другой обломок той же романтической полосы театра, но в более литературном репертуаре, Лаферрьер, еще поражал своей изумительной моложавостью,
явившись для прощальных своих спектаклей в роли дюмасовского"Антони", молодого героя, которую он создал за тридцать лет перед тем. Напомню, что этот Лаферрьер играл
у нас на Михайловском театре в николаевское время.
С Рикуром я долго водил знакомство и, сколько помню, посетил его и после войны и Коммуны. В моем романе"Солидные добродетели"(где впервые в нашей беллетристике
является картина Парижа в конце 60-х годов)
у меня есть фигура профессора декламации в таком типе, каким был Рикур. Точно такого преподавателя я потом не встречал нигде: ни во Франции, ни в других странах, ни
у нас.
Не помню, чтобы в том, что он говорил тогда о России и русской журналистике, слышались очень злобные, личные ноты или прорывались резкие выражения. Нет, этого не было! Но чувствовалось все-таки, что
у него есть счетыи с публикой, и с критикой, и с некоторыми собратами, например, с Достоевским, который как раз после «Дыма»
явился к нему с гневными речами и потом печатно «отделал» его.
С Вырубовым мы продолжали видаться. Журнал его и Литтре «La philosophic positive» шел себе полегоньку, и по четвергам были
у него вечера, куда Литтре
являлся неизменно, выпивал одну чашку чаю и удалялся, как только пробьет одиннадцать.
А в Герцене я видел вовсе не представителя поколения"отцов", а старшего собрата, с такой живостью и прямотой всех проявлений его ума, души, юмора, какая
является только в беседе с близким единомышленником, хотя
у меня с ним до того и не было никакой особенной связи.
Сезон и тогда, в общем, носил такую же физиономию, как и в последнюю мою зиму 1864–1865 года: те же театры, те же маскарады в Большом, Купеческом и Благородном собрании, только больше публичных лекций, и то, что вносил с собою оживляющего Клуб художников, где я позднее прочел три лекции о"Реальном романе во Франции", которые
явились в виде статьи
у Некрасова.
Мы остановились в Варшаве, где я повидался с своими приятелями. Ни Берг, ни Иванюков не были еще женаты. Там я был еще пободрее; но по приезде в Прагу, куда меня звал мой бывший секретарь полечиться
у тамошних профессоров, я стал хиреть,
явилась лихорадка, кашель, ночные испарины.
Когда я сходился с Герценом осенью 1869 года, он по внешности был почти таким, каким
является на портрете работы художника Ге, экземпляр которого принадлежал когда-то Евгению Утину и висел
у него на квартире еще до его женитьбы.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое
явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места.
У вас там в передней, куда обыкновенно
являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Величавая дикость прежнего времени исчезла без следа; вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые,
явились люди женоподобные,
у которых были на уме только милые непристойности.
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше.
Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жила
у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
Был
у нее, по слухам, и муж, но так как она дома ночевала редко, а все по клевушка́м да по овинам, да и детей
у нее не было, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и
явилась она на свет божий прямо бабой мирскою да бабой нероди́хою.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не
являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не
у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.