Неточные совпадения
В ней воцарялись какие-то серые сумерки, по мере
того как все
более потухал свет детства.
Вера с объективной стороны есть откровение, в своем содержании столь же мало зависящее от субъективного настроения, как и знание, и, подобно последнему, лишь искажается субъективизмом [«Вера всегда есть следствие откровения, опознанного за откровение; она есть созерцание факта невидимого в факте видимом; вера не
то что верование или убеждение логическое, основанное на выводах, а гораздо
более.
В этой отчужденности от веры заключается одна из поразительных особенностей нашей эпохи, благодаря которой одни, умы
более грубые, видят в вере род душевного заболевания, а другие — «психологизм», субъективизм, настроение, но одинаково
те и другие не хотят считаться с гносеологическим значением веры как особого источника ведения и в религиозном опыте видят только материал для «религиозной психологии» или психиатрии.
Ведь даже научная, а уж
тем более философская истина не открывается людям, чуждым умственной жизни, равным образом и художественное творчество недоступно людям, лишенным эстетического восприятия.
И если индивидуальная истина есть вообще contradictio in adjecto даже в области познания,
то уж
тем более в области религии, где каждый отдельный индивид перед лицом Бога ощущает себя как человек или как человечество.
Однако эти идеи отличаются от мифов
тем, что они не только свидетельствуют у Канта о реальном присутствии или откровении трансцендентного, но содержат в себе даже меньше реальности, чем опытное познание, суть только схемы, теневые следы, не
более.
Т. 2. С. 207–380).] или кантианцы (как бы ни была скудна их догматика), но и как будто антидогматические «мистики»: об этом свидетельствуют их писания, в которых обычно мы находим
более или менее выявленную мистическую систему, т. е. совокупность «догматов», да и возможно ли передать словом
то, что совершенно чуждо мысли?
Но по поводу истин, возвещаемых в этих мифах, и в связи с ними Платон еще и философствовал, и эти-то куски его του διαλέγεσθαι [Букв.: ученая беседа, диалог (греч.) — основной жанр философских сочинений Платона.] и составили
ту сокровищницу платонизма, которую все
более научается ценить и наше время.
Чем
более человек заставляет в разумном мышлении действовать за себя самое дело, отказывается от своей обособленности, относится к себе как к всеобщему сознанию, его разум не ищет своего в смысле особного, и
тем менее может он впасть в это противоречие, ибо он, разум, и есть самое дело, дух, божественный дух» (17) [Ср. там же.
Отличительной особенностью философской и религиозной точки зрения Гегеля является
то, что мышление совершенно адекватно истине, даже
более, есть прямо самосознание истины: мысль о божестве, само божество и самосознание божества есть одно и
то же.
Мысль рождается не из пустоты самопорождения, ибо человек не Бог и ничего сотворить не может, она рефлектируется из массы переживаний, из опыта, который есть отнюдь не свободно полагаемый, но принудительно данный объект мысли [Эту мысль С. Н. Булгаков впоследствии развил в своей работе «Трагедия философии» (1920–1921), о которой писал в предисловии: «Внутренняя
тема ее — общая и с
более ранними моими работами (в частности, «Свет невечерний») — о природе отношений между философией и религией, или о религиозно-интуитивных отношенях между философией и религией, или о религиозно-интуитивных основах всякого философствования.
Это НЕ проводится в разных учениях
то более,
то менее последовательно, от чего зависит и степень внутренней согласованности систем.
Конечно, одновременно
тем и другим способом, как это имеет место относительно войска, ибо для последнего благо лежит как в строе, так в полководце, и
более еще в последнем.
Ибо если ты станешь мыслить его как Бога или ум,
то оно больше; если ты в своем мышлении приводишь его к единству, оно и в этом отношении
более; оно
более едино (το ένικώτερον), в отношении к твоему мышлению, чем ты можешь представлять себе самого Бога, ибо оно само по себе без всякой акциденции [Акциденция (от лат. accidentia — случай) — нечто случайное, несущественное (свойство, признак и т. п.).] (συμβεβηκότος).
«Созерцающий не созерцает и не противопоставляет созерцаемое как другое, но словно сам становится другим и сам
более уже не принадлежит себе, весь он принадлежит
тому и становится едино с ним, соединенный с ним как центр к центру; и здесь сложные вещи составляют единое, а двойственность имеет место лишь в
том случае, если они разделены, — в таком случае говорим мы о различенном.
Хотя Он нигде, но все чрез Него, а в Нем, как не существующем, ничто (ως μη δντι μηδέν) из всего, и напротив, все в Нем, как везде сущем; с другой стороны, чрез Него все, потому что Он сам нигде и наполняет все как всюду сущий» (S. Maximi Scholia in 1. de d. п., col. 204–205).], αΰτΟ δε ουδέν (и именно ουδέν, а не μηδέν), как изъятое из всего сущего (ως πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше всякого качества, движения, жизни, воображения, представления, имени, слов, разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы, безграничности и всего существующего» (ib.) [Св. Максим комментирует эту мысль так: «Он сам есть виновник и ничто (μηδέν), ибо все, как последствие, вытекает из Него, согласно причинам как бытия, так и небытия; ведь само ничто есть лишение (στέρησις), ибо оно имеет бытие чрез
то, что оно есть ничто из существующего; а не сущий (μη ων) существует чрез бытие и сверхбытие (ΰπερεΐναι), будучи всем, как Творец, и ничто, как превышающий все (ΰπερβεβηκώς), а еще
более будучи трансцендентным и сверхбытийным» (ιϊπεραναβεβηκώς και ύπερουσίως ων) (S.
Ибо разум никогда не бывает так велик, чтобы не мог быть еще
более;
то же, будучи со всех сторон и во всяком смысле недоступно, не может быть больше.
Старейший есть верховный свет, сокровеннейший
более всякого мрака, — Он не обретается в
тех лучах (сефирах), которые распространяются около Него.
И даже «первейший открыватель и самый всеобщий носитель свойств беспредикатного Эн, Метатрон, первородный сын божий, стоящий во главе всех других Зефиротов и управляющий ими» (69), которому усвояются все предикаты Иеговы, «имя которого есть как имя Божие», «несмотря на всю возвышенность свою над другими Зефиротами, отнюдь не имеет божественной природы; он есть тварь в ряду других тварей, хотя бы первейшая и
более чистая… он называется ангелом и причисляется к Зефиротам, называется слугою Иеговы, хотя и старейшим; точно так же Метатрон носит название Адама Кадмона83, первого небесного человека, в
том смысле, что он есть первое и совершеннейшее творение Божие, по образу которого создан и Адам, — поэтому Метатрону часто усвояется эпитет creatus»84 (71).
Тот же мотив встречается и у обоих крупнейших мистиков школы Эккегарта XIV века, у Иоанна Сузо (Seuse) и Иоанна Таулера, причем
более резко выражен он у последнего [Heinrich Seuse's. Deutsche Schriften, übertr. von W. Lehmann.
Когда он несколько раз удваивал число дней, удивился Гиерон и спросил, почему он делал это, а
тот отвечал: потому что чем
более я размышляю,
тем темнее мне представляется дело [Ср.: Цицерон.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара мира Вечности есть
более отрицательно, нежели утвердительно,
то есть мы познаем
более, что Он не есть, нежели что Он есть».
Мы не ставим себе задачу проследить здесь судьбы отрицательного богословия в новой философии, ибо для этого, в сущности, пришлось бы написать полную ее историю; кроме
того, ясно, что метафизический, а
тем более научный рационализм, в ней господствовавший, менее всего ему благоприятствовал.
«В этом переживании дух не остается
более тварью, ибо он сам есть уже «божество», он есть одно существо, одна субстанция с божеством, и есть вместе с
тем и свое собственное и всех тварей блаженство» (I, 202).
Ибо если бы Он хотел в себе самом многого,
то Он был бы должен быть недостаточно всемогущим, чтобы осуществить это; потому и в себе самом Он не может хотеть ничего, как только самого себя, ибо чего Он хотел от вечности, так это есть Он сам, потому Он есть единственно единое, и
более ничто» [IV, 473-^t74, § 2–4.].
«Бог одинаково живет во всех вещах, а вещь ничего не знает о Боге; и Он не открывается вещи, а она получает от Него силу, но по своему свойству, — или от его любви, или от его гнева; и от чего она берет ее,
то и обнаруживается вовне, и если есть благо в ней,
то для злобы оно как бы закрыто, как вы можете видеть на примере куста шиповника; еще
более на других колючих вещах: из него ведь вырастает прекрасный душистый цветок, и в нем лежат два свойства любовное и враждебное, какое побеждает,
то и дает плод» [IV, 343–344, § 49.].
А что рождено из смерти, как из четырех элементов, как-то скот и вся жизнь из четырех элементов,
то не получит
более тела; так же и дух их рожден из четырех элементов, он разрушается вместе с элементами, и остается лишь фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений.
Здесь приличествует лишь благоговейное безмолвие пред непостижной, в недрах Абсолютного совершающейся тайной, и нет ничего
более безвкусного, как разные рациональные «дедукции» творения, претензии «гнозиса», все равно метафизического или мистического [В чрезмерном «дедуцировании» творения и, следовательно, в рационализме повинен и Вл. Соловьев, следующим образом рассуждающий об этом: «Если бы абсолютное оставалось только самим собою, исключая свое другое,
то это другое было бы его отрицанием, а, следовательно, оно само не было бы абсолютным» (Органические начала цельного знания.
«Если «благородный дух человека» испытывает потребность быть понятым другим,
то насколько
более такая потребность — единственная у ни в чем, кроме
того, не нуждающегося Божества — положит пред собою иное, чтобы превратить его в знающее о себе…
Отца — сначала как потенция — он положен лишь с началом творения, действительный же Сын он лишь после
того, как он осуществил себя преодолением противоположностей, следовательно, в конце творения; как Сын он внешне (пред миром) объявляется в еще
более поздний момент» (ib., 332).
«Бог есть царь веков… и Он не был, ни будет, ни стал, ни становится,
тем более не есть, но сам Он есть бытие сущим (το είναι τοις ουσιν) и не только сущее, но и само бытие сущего, из предвечно (προαιωνίως) сущего» (de n. d., V, 4, col. 817) [Ср. Мистическое богословие.
Августина, именно о
том, что делал Бог до творения мира,
тем самым расширяется в
более общий вопрос об отношении Творца к творению или о реальном присутствии Его во времени, о самоуничижении Тчорца чрез вхождение во временность и как бы совлечение с себя вечности.
Это
тем более поразительно, что ведь собственное метафизическое учение Аристотеля есть лишь вариант платонизма, попытка разрешить некоторые его же трудности, избежать его апорий.
Но вместе с
тем никак нельзя и отделить ее от мира, а
тем более ему противопоставить, ибо вне Софии мира не существует.
Очевидно, что он не может быть ни отделен от Софии, ни противопоставлен ей, и уж
тем более не может рассматриваться как ее удвоение.
Для
тех, кто всего
более дорожит стройностью системы и верит в возможность адекватного выражения сущего в понятиях дискурсивного мышления, кто в большей или меньшей степени одержим mania Hegeliana [Гегельянская мания (лат.) — одержимость философа «пафосом системы», о которой Булгаков писал в «Трагедии философии».
Здесь величайшая духовная трудность нашего времени: с одной стороны, явно пришла пора для восприятия природы
более духовного, нежели оно свойственно было новому времени с его «естествознанием», потребность «оккультного» постижения в широком смысле слова становится все глубже и шире, но вместе с
тем и религиозная опасность этого пути, приводящего к измене Христу и к лжехристианству, к погружению в язычество и природную магию, чрезвычайно велика.
Плотин в
более пространной и запутанной форме дает, по существу, такую же характеристику материи, что и Платон, причем и он вскрывает антиномию этого понятия, которое зыблется между ничто и нечто, ουκ δν и μη öv, и отливает цветами
того и другого.
Как закруглилась бы фихтевская космогония, совершающаяся путем отражения я в зеркале не-я, если бы можно было обойтись одними логическими импульсами и не надобился еще
тот досадный «внешний толчок» [В «философии хозяйства» Булгаков писал: «
Более всего Фихте повинен в
том, что он уничтожает природу, превращая ее лишь в не-л и в «aüssere Anstoss» (внешний толчок> для я, и
тем самым всю жизненную реальность оставляет на долю я» (Булгаков С. Н. Философия хозяйства.
Египетская религия своим обоготворением животных, а еще
более — сознательным соединением человека и животного в образах богов с наибольшей остротой ощутила эту всеживотность человека или, что
то же, человечность животного мира.
Так как дух в акте грехопадения потерял господство над телом, и тело вышло из-под его власти и подчинения,
то, естественно, «разумная душа должна была устыдиться; именно потому, что она не могла сдерживать
более слабость и непокорность в теле, над которым она получила право господствовать» [Писарев, 72: de peccat. merit.
Тем, что душа человека имеет ум, слово и дух, оживляющий тело, она одна и
более, чем бестелесные ангелы, является сотворенной Богом по Его образу».
Адам же мог и не принять предложенного Евой плода, не поддаться соблазну, но сделать попытку спасти Еву силою любви своей,
тем более что недостаточность его бдительности допустила разговор ее с змеем.
Поэтому Адам не ощущает содеянное как общую вину обоих и уж
тем более не видит здесь личной вины мужа, «главы жены», а между
тем Господь спрашивает сначала именно Адама, но не Еву, конечно, не по неведению о происшедшем.
Всякая религия ревнива и исключительна по своей природе, а
тем более невозможно никакое отступление от абсолютной истины христианства в угоду не-христианству.
Положение ищущего Христа помимо Церкви в христианскую эпоху даже менее благоприятно, нежели в дохристианскую, подобно
тому как достойный брак в христианстве есть
более трудная задача, нежели вне его [Половая распущенность и утонченные формы блуда в христианских странах распространены, вероятно, даже
более, чем в нехристианских.
Притом служитель искусства находится к ней в
более интимном отношении, нежели хозяин или естествоиспытатель, ибо
те хотят ею овладеть, а художник — убедить, сделать послушной своему замыслу.
Целые исторические эпохи, особенно богатые творчеством, отмечены
тем, что все основные элементы «культуры» были
более или менее тесно связаны с культом, имели сакральный характер: искусство, философия, наука, право, хозяйство.
Христианство не признает долга слепого и беспредельного повиновения (а уж
тем более не устраняет добросовестной, лояльной «оппозиции»).
Если даже иерей может быть запрещен в служении таинств и фактически лишен священства,
тем более верховный носитель власти, раз он совершил тяжелый грех против своего служения (напр., измены вере или своему народу и под.), разрывает свой священный союз с народом.