Это все для своего раскрытия должно прийти в состояние различимости, «Schiedlichkeit», и ощутимости, «Empfindlichkeit», а «зеркало мудрости» должно превратиться в «
вечную деву» (Софию), ощутимость всего (так сказать, трансцендентальную чувственность).
Geist erblicket die Bildniss der Engel, sowohl die Bildniss des Menschen, welche das Verbum Fiat geschaffen hat» [Мудрость Божия есть
вечная Дева, не женщина, а стремление и чистота беспорочная, и существует она как образ Божий и подобие Троицы; она не рождает, но в ней заложены величайшие чудеса, которые усматривает Св.
Понятие Jungfrau Sophia резко отличается внеполовым, точнее, полувраждебным характером: вообще вся система Беме отмечена отсутствием эротизма и типической для германства безженностью (которая дошла до апогея в гроссмейстере германской философии Канте). «Die Bildniss ist in Gott eine ewige Jungfrau in der Weisheit Gottes gewesen, nicht eine Frau, auch kein Mann, aber sie ist beides gewesen; wie auch Adam beides war vor seiner Herren, welche bedeitet den irdischen Menschen, darzu tierisch» [Образы Божий, которые принимает
вечная Дева в качестве мудрости Бога, не есть ни мужчина, ни женщина, но и то и другое; как и Адам был и тем и другим перед своим Господом, чем отличался смертный человек от животного (нем.).] [Ib., Cap.
Неточные совпадения
С. 252).], между тем как религия имеет
дело с положительной бесконечностью, с трансцендентным и абсолютным Богом, подающим нам
вечную жизнь, упокояющим и спасающим от распаленного колеса «дурной бесконечности», этой бешеной, ненасытной «эволюции».
Природа есть орудие тихой вечности, которым она формирует, делает,
разделяет и собирает себя самое при этом в царство радости, ибо
вечная воля открывает свое слово чрез природу.
«Духи ангелов не от века были телесны, но от века всегда были в дереве
вечной жизни эссенции, и от века их образ усматривался в
Деве мудрости…
Но что из
вечного, из единого центра жизни, то существует и остается вечно: и все слова и
дела, как рожденные из
вечного, остаются в фигуре».
Если можно так выразиться, софийное время есть единый, сложный и слитный, хотя не сверхвременный, однако надвременный акт: это есть
вечное время, можно было бы сказать, не боясь contradictio in adiecto [Противоречие в определении (лат.).], на самом
деле только кажущейся, поскольку вечность обозначает здесь лишь качество времени, его синтезированность [Не об этой ли «вечности» говорится в Евангелии: «…и идут сии в муку
вечную, праведницы же в живот
вечный» (Мф. 25:46).].
Тогда человеку приходится мучительно отделяться от самого себя, т. е. подвергаться «
вечным мучениям», «огню
вечному», в котором сгорает самость и не-сущие ее
дела.
На далеком Севере, где царит
вечный день, лежала страна счастливых людей гиперборейцев. Царем этого «священного племени» был Аполлон, и туда, в гиперборейский край, улетал он на крыльях лебедей на зиму, — на время суровой зимы, когда тяжело приходится людям, когда не в силах они быть счастливыми и счастьем своим быть достойными светлого бога.
Неточные совпадения
Уподобив себя
вечным должникам, находящимся во власти
вечных кредиторов, они рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразумные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Неразумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы стали ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего
дня.
«Боже
вечный, расстоящияся собравый в соединение, — читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое
дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор.
Уже пустыни сторож
вечный, // Стесненный холмами вокруг, // Стоит Бешту остроконечный // И зеленеющий Машук, // Машук, податель струй целебных; // Вокруг ручьев его волшебных // Больных теснится бледный рой; // Кто жертва чести боевой, // Кто почечуя, кто Киприды; // Страдалец мыслит жизни нить // В волнах чудесных укрепить, // Кокетка злых годов обиды // На
дне оставить, а старик // Помолодеть — хотя на миг.
Познал я глас иных желаний, // Познал я новую печаль; // Для первых нет мне упований, // А старой мне печали жаль. // Мечты, мечты! где ваша сладость? // Где,
вечная к ней рифма, младость? // Ужель и вправду наконец // Увял, увял ее венец? // Ужель и впрямь и в самом
деле // Без элегических затей // Весна моих промчалась
дней // (Что я шутя твердил доселе)? // И ей ужель возврата нет? // Ужель мне скоро тридцать лет?
Потом сели кругами все курени вечерять и долго говорили о
делах и подвигах, доставшихся в удел каждому, на
вечный рассказ пришельцам и потомству.