Неточные совпадения
«Труднейшее постижение для русской интеллигенции (и в этом, по-видимому, может, трагическая вина ее так называемой «оторванности» от народной души) — есть ясное уразумение
идеи Церкви» (Иванов В. Собр. соч.
Руководящие
идеи этого философствования объединяются не в «системе», но в некоторой сизигии [«Сизигия» в переводе с древнегреч. буквально означает «соединение», «сопряжение».], органической сочлененности, симфонической связанности.
Внимание читателя привлекается лишь к таким страницам истории мысли, которые имеют прямое значение для более отчетливого выявления собственных
идей автора (хотя, конечно, при этом и прилагается забота, чтобы при эпизодическом изложении не было существенных пробелов).
В России
идеи неокантианства активно пропагандировала и развивала группа философов, издателей журнала «Логос» (Б. В. Яковенко, Ф. А. Степун, С. И. Гессен и др.).], Фихте, Гегель, Гартман; Геккель, Фейербах, К. Маркс, Чемберлен — все эти столь далеко расходящиеся между собою струи германства в «имманентизме», однако, имеют общую религиозную основу.
И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, все становилось властнее и ярче, а главное — определеннее: мне нужна была не «философская»
идея Божества, а живая вера в Бога, во Христа и Церковь.
Конечно, также и по чисто спекулятивным основаниям следует отвергнуть
идею доказательства бытия Божия [Имеются в виду следующие системы доказательств бытия Божия: 1) космологическая (Аристотель); 2) телеологическая (Платон); 3) онтологическая (Ансельм Кентерберийский); 4) историческая или психологическая (Декарт); 5) нравственная (И. Кант).
Под видом психологизма или логического фетишизма, гипостазирующего
идеи и настроения, в наши дни нередко вовсе выпроваживается за дверь религия, ей предъявляется формальный отвод, она рассматривается как до конца растворяющаяся в религиозность.
Поэтому она динамична, ибо не дает раз навсегда определенного знания, как знание мирское, но имеет различную интенсивность, от простой вероятности до полной очевидности, от головной почти
идеи до превозмогающей действительности.
Но нас интересуют здесь не оттенки учения Шлейермахера в его подробностях, но центральная его
идея Gefühlstheologie [Теология чувства (нем.).].
Даже
идеи Бога и бессмертия, которые Шлейермахер считает «элементами религии», не являются главным содержанием религии.
Во всех этих определениях бросается в глаза, что религия чувства, основанная на ощущении бесконечного, космического единства, отнюдь не содержит в себе
идеи Бога, которая тем не менее постоянно подразумевается Шлейермахером и вводится посредством «т. е.», как в приведенной тираде, причем делается спинозовское уравнение: deus sive natura [Бог или природа (лат.) — выражение из «Этики» Б. Спинозы.].
Учение Канта о «разумной вере» страдает половинчатостью, это полувера-полуразум: хотя ею переступается область познаваемого разумом, но в то же время разум не хочет отказаться от своего господства и контроля и в этой чуждой ему области [Для противоречивости и двойственности
идей Канта в вопросе о вере характерна глава «Критики практического разума» под заглавием: «Каким образом возможно мыслить расширение чистого разума в практическом отношении, не расширяя при этом его познания как разума спекулятивного?» Здесь «теоретическое познание чистого разума еще не получает прироста.
Но теоретическое познание, хотя и не этих объектов, но вообще разума (?), здесь все-таки расширяется, именно постольку, поскольку этим
идеям, путем практических постулатов, даются объекты, а через это мысль, только проблематическая, получает объективную реальность.
Этим успехом, следовательно, чистый теоретический разум, для которого все эти
идеи трансцендентны и не имеют объекта, обязан исключительно своей чистой практической способности.
А если опыт и получает это расширение, то спекулятивный разум с этими
идеями может приступать к делу только отрицательно, т. е. не расширяя понятия, но разъясняя его» (там же, 140 141).
Отчасти в русле
идей В. С. Соловьева написана и статья С. Н. Булгакова «Война и русское самосознание» (М., 1915).].
Не есть ли эта
идея лишь ненужное удвоение нравственного закона, и не является ли поэтому недоразумением вообще отличать Бога от этического сознания, установляющего систему нравственных целей, постулирующего нравственный миропорядок?
Их грех и вина против кафоличности совсем не в этом, а в том, что они исказили самую
идею кафоличности, связав ее с внешним авторитетом, как бы церковным оракулом: соборность, механически понятую как внешняя коллективность, они подменили монархическим представительством этой коллективности — папой, а затем отъединились от остального христианского мира в эту ограду авторитета и тем изменили кафоличности, целокупящей истине, церковной любви.
Из кафоличности, как общего качества религиозного сознания, следует, что в религиозном сознании, по самой его, так сказать, трансцендентальной природе, уже задана
идея церковности, подобно тому как в гносеологическом сознании задана
идея объективности знания.
Идея церкви родилась не в христианстве, она существует и раньше, и вне христианства.
Синкретизм — смешение
идей и образов различных религий, главным образом путем идентификации богов.].
Напротив, в философии Канта, именно в его учении об «
идеях» как предельных понятиях, а равно и в учении о различении суждений практического разума от теоретического разума и «силы суждения» заключается implicite [Неявно, в скрытом состоянии (нем.).] целая теория мифотворчества, хотя и отрицательного или агностического содержания.
По этой теории, Ding an sich [Вещь в себе (нем.).] хотя и трансцендентна, но все-таки отпечатлевается в сознании в качестве «
идей» или предельных понятий.
Однако эти
идеи отличаются от мифов тем, что они не только свидетельствуют у Канта о реальном присутствии или откровении трансцендентного, но содержат в себе даже меньше реальности, чем опытное познание, суть только схемы, теневые следы, не более.
И тем не менее даже и в этом учении Канта об
идеях как имманентных проекциях Ding an sich заключается драгоценное зерно теории мифотворчества: Ding an sich, трансцендентная теоретическому познанию, все же познаваема, и притом своим особым путем, отличным от имманентно-опытного; кантовские постулаты практического разума, его «разумная» вера, есть также не что иное, как мифотворчество.
Такое понимание культа приводит к тому, что в его символическом действе видят лишь произвольно установленные аллегорические символы, или театральные жесты, возбуждающие известное настроение или выражающие известную
идею (почти такое значение получил обряд и в современном протестантизме, где даже евхаристия понимается как некая символическая аллегория).
Философская
идея Бога (какова бы она ни была) есть во всяком случае вывод, порождение системы и esprit de Systeme [Дух системы (фр.)], существует лишь как момент системы, ее часть.
«Доказательства» бытия Божия, каковы бы они ни были, все от философии и лишь по недоразумению попадают в догматическое богословие, для которого Бог дан и находится выше или вне доказательств; в философии же, для которой Бог задан как вывод или порождение системы,
идея о Нем приводится в связь со всеми
идеями учения, существует лишь этой связью.
В основе подлинного философствования лежит особого рода откровение, «умное видение»
идей, как это навсегда возвещено о философии Платоном.
Основные
идеи философии не измышляются, но родятся в сознании, как семена, как зародыши будущих философских систем.
Мифотворческий характер философии открытое выражение находит у Платона, который с соблазнительным для философов безразличием и как будто с преднамеренной беспорядочностью от вершин диалектического исследования переходит к мифу и даже самые основные свои
идеи нередко выражает мифом, предоставляя комментаторам решать вопрос, как следует относиться к такого рода изложению, серьезно ли Платон говорит или шутит.
И Бог у Аристотеля есть только философская
идея, постулат Божества, «доказательство бытия Божия», вне всякого личного к Нему отношения.
И самое учение Платона об
идеях как основе познания может быть понято как учение о мифической структуре мысли, миф, касание трансцендентного, «умного бытия», предшествует логически, дает основу для отвлеченного рационального познания [Cp. свящ.
Все знание у Платона, таким образом, мифологизируется, подчиняется мифотворчеству, которому доступно ведение трансцендентных
идей.
Истолкование учения Платона об
идеях в смысле мифотворчества проливает свет на самую центральную и темную проблему платонизма, которая так остро поставилась в современном исследовании (Наторп, Н. Гартман и вообще Марбургская школа [Имеются в виду прежде всего работы П. Наторпа «Platos Ideenlehre.
Критический анализ неокантианского («трансцендентального») понимания платоновской
идеи см. в книгах А. Ф. Лосева...
С. 51&-522.]): следует ли
идеи Платона понимать в трансцендентально-критическом смысле, как формальные условия познания и его предельные грани (кантовские
идеи), или же в трансцендентно-метафизическом смысле?
Т. 1. С. 225.]. «Философия рассматривает, следовательно, абсолютное, во-первых, как логическую
идею,
идею, как она существует в мысли, как ее содержанием являются сами определения мысли.
В этом смысле понимается и
идея «откровения» и «откровенной» религии: «откровенная (geoffenbarte) религия есть очевидная (offenbare), ибо в ней Бог стал вполне очевидным.
Это есть не только отношение духа к абсолютному духу, но сам абсолютный дух относит себя к тому, что мы положили на другой стороне как различие; и выше религии есть, стало быть,
идея духа, который относится к самому себе, есть самосознание абсолютного духа…
(Очевидна вся недостаточность этого аргумента, который скорее может быть приведен в защиту
идеи откровения, нежели для подтверждения общей точки зрения Гегеля: для него Бог дан в мышлении, есть мышление, а при этом, строго говоря, некому и нечему открываться, и если сам Гегель и говорит об откровенной религии, то делает это по своей обычной манере пользоваться эмпирическими данными для нанизывания их на пан-логическую схему).
Ведь философствует-то человек в онтологической его полноте, а не фантастический «трансцендентальный субъект», который есть только регулятивная
идея, разрез сознания, методологическая фикция, хотя, может быть, и плодотворная.
Если брать эти понятия в статической неподвижности, застывшими в логические кристаллы, то основное понятие религии,
идея Божества, есть вообще лишь явное недоразумение, очевидное для всякого, обладающего логической грамотностью, это — горячий лед, круглый квадрат, горький мед.
Крупнейшею заслугой Канта в теоретической философии было констатирование антиномий рассудка, благодаря которым он неизбежно запутывается в свои собственные сети [Имеются в виду антиномии космологических
идей в трансцендентальной диалектике Канта, или его трансцендентальная аналитика в «Критике чистого разума».].
Потому те из представителей «отрицательного богословия», которые, отрицая в применении к Божеству всякое кто или что, тем не менее оставляют в качестве единственного его атрибута бытие, взятое в его противоположности к небытию, неправомерно вводят в трансцендентную
идею Божества определение, заимствованное из области имманентного [Так, напр., Филон Александрийский, утверждая бескачественность Бога, в то же время приписывает ему, в качестве единственного определения, бытие: о ων (Vita Mos. 1 (14) 75. IV, 115).
Идея отрицательного богословия присутствует как диалектический момент в религиозной философии также и у многих спекулятивных мыслителей.
Учение Платона об
идеях, вершиной которых является
идея Блага, само Божество, необходимо имеет два аспекта, вверх и вниз:
идеи имеют самосущее бытие в «умном месте», представляя собой нечто трансцендентное мировому бытию, как быванию, но они же его собой обосновывают, бытие причастно им, а они бытию, между двумя мирами существует неразрывная связь — причины и следствия, основы и произведения, эроса и его предмета и т. д.
В разных диалогах Платона подчеркивается и раскрывается по преимуществу то одна, то. другая сторона идеализма — трансцендентность
идей миру или их имманентность.
Поскольку Платон раскрывает первую сторону, он, естественно, приближается к кругу
идей отрицательного богословия и вынуждается прибегать к характеристикам преимущественно отрицательным.
Но особенно характерно в этом отношении известное место 6‑й книги «Государства» о благе: «так это, доставляющее истинность познаваемому и дающее силу познающему, называй
идеей блага, причиной знания и истины, поскольку она познается умом.