Неточные совпадения
Как покоящиеся в
материи или ее оформляющие, аристотелевские формы имманентны
миру, но как движущие цели, как онтологический prius, они ему трансцендентны.
В системе Плотина посредствующую роль между Единым и
миром играет νους [Нус (греч. — ум, разум) — одна из основных категорий античной философии, разработанная Анаксагором и последующими философами.], образующий второе и не столь уже чистое единство — мышления и бытия, а непосредственным восприемником влияний νους служит Мировая Душа, имеющая высший и низший аспект, и она изливается уже в не имеющую подлинного бытия, мэоническую (μη δν) и потому злую
материю.
Своим восстанием ангельский верховный князь Люцифер возбудил в себе адский огонь и сделался, вместе с своими полчищами, диаволом, а испорченная им божественная
материя («салнитер») послужила основой создания нашего
мира (так что косвенно и Люцифер соучаствовал в нем), во главе с новым ангелом, долженствовавшим заместить Люцифера, — Адамом, а после падения Адам был замещен Христом.
Это превращение укона в меон есть создание общей
материи тварности, этой Великой Матери всего природного
мира.
Этот «темный и трудный вид» (χαλεπόν και αμυδρον είδος), как окрестил мировую первоматерию Платон, подвергнут был им же несравненному анализу в «Тимее» [Знаменитое рассуждение Платона о
материи тесно связано с учением о творении
мира.
Иначе говоря, лишь с другого конца Аристотель приходит к той же основной характеристике
мира идей, какую он имеет у Платона, к признанию его трансцендентно-имманентности или же имманентно-трансцендентности: идеи-формы суть семена, которые, каждое по роду своему, творчески произрастают в становлении, обусловливаемом аристотелевской ΰλη [
Материя (греч.).].
Великая правда «оккультного» мировоззрения состоит в настойчивом утверждении этой всеобщей одушевленности
мира, которая исключает мертвую, бездушную, ничего не говорящую, безразличную, бескачественную
материю.
Мир создан из ничего, нижней основой, материалом,
материей мира является ничто, чистое, пустое небытие.
С одной стороны, оно есть ничто, небытие, но, с другой — оно же есть основа этого становящегося
мира, начало множественности или метафизическое (а затем и трансцендентальное) место этого
мира, и в этом именно смысле Платон и определяет
материю как «род пространства (το της χώρας), не принимающий разрушения, дающий место всему, что имеет рождение» (52 а) [Ср. там же. С. 493.].
Отличие учения Плотина от платоновского, в соответствии его общей метафизической системе, состоит в том, что рядом с
материей этого
мира он постулирует еще и умопостигаемую
материю, вневременную и вечную, идеальный субстрат, приемлющий образы ума (νους) и имеющий, в отличие от низшей
материи, и подлинность и существенность (Enn., II, lib.
Наш
мир, и с его
материей, представляет ниспадение или низшую ступень высшего
мира, но при этом он его воспроизводит и отражает; а потому и
материя должна быть в обоих
мирах, иначе говоря,
материя нашего
мира должна иметь себе параллель и в высшем
мире.
Его νους, идеальный организм идей-форм, в идеальной
материи имеющий для себя «подставку», есть, по нашему пониманию, не что иное, как София, или же в известном смысле то же самое, что и платоновский
мир идей.
Плотин же, у которого идея творения принципиально отсутствует, принужден просто дублировать
материю и наряду с
материей нашего
мира постулировать еще и умопостигаемую, и благодаря этому удвоению на материальное бытие ложится двойная тень.
Мир идеальный, софийный, остается по ту сторону такого бытия-небытия, иначе говоря, в нем нет места
материи — ничто, и если и можно говорить о его бытии — сущести, то лишь в особом смысле сверхбытия, до которого не достигает тень небытия.
Начало, т. е. Божественная София, в премирном своем существовании, пребывает трансцендентна
миру с его неизбежным дуализмом неба и земли, идей и
материи, но в то же время небо и земля создаются именно в Начале, обосновываются в своем бытии в сверхбытийной Софии.
Поэтому пустого, бескачественного «места», каким является
материя для греческого идеализма, в
мире нельзя уже найти.
Совершенно ясно, что Платон говорит здесь не о чем ином, как о божественной Софии и о софийной насыщенности тварного
мира, и Эрос есть лишь мифологическая транскрипция того отношения, которое существует между «землею»,
материей, и предустановленной ее формой.
Суть ли идейные первоначала бытия лишь идеальные схемы, которые по содержанию беднее, суше, однообразнее, нежели они же в «смешении» с
материей в реальностях нашего
мира, или же, напротив, им принадлежит реальность in sensu eminentissimo [В самом высшем смысле (лат.).], реальнейшая реальность, realitas realissima?
Важное предчувствие этой истины мы имеем в глубоком учении Плотина о двух
материях: о меональной
материи нашего во зле лежащего
мира и о той умопостигаемой
материи, которая является субстратом для νους, дает возможность раскрыться его идеям.
И то, что мы в
мире дальнем познаем как стремление каждого земного существа к своей идее, как эрос творчества, муку и тревогу всей жизни, то в
мире умопостигаемом, «в небе», есть предвечно завершенный блаженный акт, эротическое взаимопроникновение формы и
материи, идеи и тела, духовная, святая телесность.
Это есть эротическая встреча
материи и формы, их влюбленное слияние, почувствованная идея, ставшая красотой: это есть сияние софийного луча в нашем
мире.
Если же говорят, что
материя нужна для восполнения всего
мира, то как же
материя есть зло?., и как могла бы она, будучи злом, порождать и питать природу»?***
Телесность тварного
мира есть «земля», матерь, однако сама по себе еще не есть
материя, которая существует в ней лишь как возможность.
В том, что небытие, ничто, сделалось
материей бытия, было вызвано к жизни, сказалась самоотверженная любовь Божия и безмерное божественное смирение; в этом же проявилась и безмерная мудрость, и всемогущество Божие, создающее
мир из ничего.
Перед ним встает соблазн стать магическим, приобрести власть над этим
миром, с которым оно связано чрез свою
материю, восприемлющую художественную форму.
Если же он сознательно или бессознательно, но изменяет верховной задаче искусства, — просветлять
материю красотой, являя ее в свете Преображения, и начинает искать опоры в этом
мире, тогда и искусство принимает черты хозяйства, хотя и особого, утонченного типа; оно становится художественною магией, в него все более врывается магизм, — в виде ли преднамеренных оркестровых звучностей, или красочных сочетаний, или словесных созвучий и под.
Каждый творческий акт стремится стать абсолютным не только по своему источнику, ибо в нем ищет выразиться невыразимое, трансцендентное всяким выявлениям ядро личности, — но и по своему устремлению: он хочет сотворить
мир в красоте, победить и убедить ею хаос, а спасает и убеждает — кусок мрамора (или иной объект искусства), и космоургические волны бессильно упадают в атмосфере, тяжелой от испарений
материи.