Неточные совпадения
В частности, давно уже назревало и
то столкновение германства с православно-русским
миром, которое внешне проявилось ныне, не теперь только началась война духовная.
Кауфман и др.), но и неокантианство; сторонники «имманентизма» в духе учения И. Канта считали, что предметный
мир не объективно дан, а конструируется сознанием (т. е. «имманентен», внутренне присущ сознанию), отрицая вместе с
тем существование «вещи в себе».] и «монизма» — от протестантства до социалистического человекобожия [Критике «социалистического человекобожия» посвящен ряд статей С. Н. Булгакова в книге «Два града» (в 2 т. М., 1911): «Религия человекобожия у Л. Фейербаха», «К.
Православие не в
том, чтобы отрицать
мир в его подлинности, но в
том, чтобы делать центром человечности обращенное к Богу, молитвенно пламенеющее сердце, а не автономное мышление и не самоутверждающуюся волю: вне этого центра и
мир перестает быть космосом, творением и откровением Божиим, но становится орудием для искусителя, обольщающим кумиром.
Соединить же правду
того и другого, Найти не «синтез», но жизненное единство, в живом опыте познать Бога в
мире, а
мир в Боге — это предельная задача религиозного сознания, поставленная его историей.
Религиозное переживание удостоверяет человека в реальности иного, божественного
мира не
тем, что доказывает его существование или разными доводами убеждает в необходимости последнего, но
тем, что приводит его в живую, непосредственную связь с религиозной действительностью, ему ее показывает.
Но, чувствуя Бога, человек
тем самым ощущает себя в «
мире», другими словами, для него открывается основная религиозная антитеза, неизменно сопровождающая религиозную жизнь, — противоположность Бога и
мира.
И в этом свете по-иному является этот
мир, получается совершенно другой вкус, новое ощущение бытия — чувствование
мира как удаленного от Бога, но вместе с
тем от Него зависящего.
Подняться из плена
мира к Богу, из порабощенности в царство свободы — такую жажду пробуждает в душе всякая религия, и
тем глубже, чем выше и совершеннее она сама.
Поэтому религиозное мироощущение неизменно сопровождается известным разочарованием в этом
мире, пессимизмом в отношении к данному его состоянию,
тем, что иногда зовется «мировой скорбью», но в
то же время пессимизм этот есть только тень, которую бросает свет радостной веры, сулящей победу над
миром, подающей надежду на освобождение и спасение.
«Вем человека о Христе, который вознесен был на третье небо» [2 Кор. 12:2.]… Читали ли эти слова? задумывались ли, что они означают? Если это не бред или самообман, если правда
то, что здесь написано, и было, как написано,
то что же это значит для видавшего? каким взором должен был он смотреть на
мир после виденного, когда небо открылось!..
В этом смысле понятие безбожной религии содержит contradictio in adjecto [«Противоречие в определении» (лат.) — логическая ошибка; напр.: «круглый квадрат».], внутренне противоречиво, ибо существо религии именно и состоит в опытном опознании
того, что Бог есть, т. е. что над
миром имманентным, данным, эмпирическим существует
мир иной, трансцендентный, божественный, который становится в религии доступным и ощутимым: «религия в пределах только разума» [Название трактата И.
Ибо и это ничто не есть круглый нуль, но является величиной в высшей степени положительною: именно здесь разумеется
то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает наш взор
миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
Получая новые впечатления от жизни, будет ли
то Ледовитый океан или остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом человек ощущает себя в имманентном
мире, едином во всем многообразии.
Весь оккультизм есть расширение имманентного в сторону доселе трансцендентного, причем человек, преобразуя самого себя, и сам становится существом иного
мира, именно
того, который он познает.
Таким образом, хотя имманентное: «
мир» или «я», макрокосм и микрокосм, внутри себя также имеет ступени относительной трансцендентности, заданности, но еще не данности, —
тем не менее оно противоположно трансцендентному, как таковому.
Можно, конечно, для обозначения этого чувства сочинить новый термин, но, нам кажется, в этом нет никакой нужды, ибо в своем предварительном и формальном определении трансцендентное религии пока еще не отличается от трансцендентного философии: это больше логический жест, чем понятие (каковым, впрочем, и неизбежно будет всякое логическое понятие трансцендентного, т. е.
того, что находится выше понятий).], не принадлежит имманентному, — «
миру» и «я», хотя его касается.
Он есть единственное и подлинное He-я; поскольку же я (фихтевское) [
То есть «я» субъективного идеализма; «Я», порождающее из себя весь
мир.
Между
миром и Богом лежит абсолютное, непреодолимое для
мира расстояние, которое, если и преодолевается,
то незакономерно, прерывно, свободно, чудесно, благодатно.
Один и
тот же
мир предстает пред нами
то как механизм, чудовищный в своей дурной бесконечности, глухо молчащий о своем смысле,
то как откровение тайн Божества, или источник богопознания.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя
мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о
том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о
том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Кто вполне удовлетворен этим
миром и духовно не алчет,
тот совершенно не понимает веры, органически ее чужд.
Здесь приносится жертва собою и
миром (что означает тут одно и
то же) ради сверхмирного и премирного, — ради Отца, который на небесах.
Справедливо, что всякая реальность, будет ли
то чужое «я» или внешний
мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «Философию хозяйства», главу о «природе науки».].
Т. 1. С. 103).], если диалектика есть достаточно надежный мост, ведущий человека к свышечеловеческому бытию, к абсолютному духу,
то очевидно, что
мир и есть этот же самый дух, находящийся на соответственных ступенях своего диалектического саморазвития.
Места для веры и откровения здесь не остается, н если и можно говорить об откровениях высших сфер в смысле «посвящения»,
то и это посвящение, расширяя область опыта, качественно ее не переступает, ибо и иерархии эти принадлежат тоже еще к «
миру», к области имманентного.
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами, как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и единое есть и многое, поелику есть всеблагое,
те, говорю, поелику познали и каждодневно познают разными чувствами единого чувства разные вместе блага, как единое, не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость
мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3:19).].
Мы не притязаем иметь Бога в чувстве иначе, чем через впечатления, возбужденные в нас
миром, и только в этой форме я мог говорить о Нем…
тот, кто это отрицает, с точки зрения своего чувства и переживания будет безбожником» (102, ср. далее 103).
Их грех и вина против кафоличности совсем не в этом, а в
том, что они исказили самую идею кафоличности, связав ее с внешним авторитетом, как бы церковным оракулом: соборность, механически понятую как внешняя коллективность, они подменили монархическим представительством этой коллективности — папой, а затем отъединились от остального христианского
мира в эту ограду авторитета и
тем изменили кафоличности, целокупящей истине, церковной любви.
Бог не есть трансцендентное, как многие себе представляют, он есть имманентное, т. е. трансцендентное, ставшее содержанием разума (нем.).] в некоторой догматической определенности,
то, очевидно, должен быть мост, оба
мира соединяющий; должны быть письмена, которыми начертываются божественные откровения, и язык, на котором они могут быть высказаны.
Но если обычно слова наши служат для понятий этого
мира, его предметов и соотношений,
то как же могут они оказаться пригодными для содержаний иного, трансцендентного,
мира?
Мы уже достаточно говорили о
том, что божественный
мир не может быть предметом дискурсивного знания и постигается только верой.
Итак, следует прежде всего признать, что и мифу присуща вся
та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще «откровению»: в нем, собственно, и выражается содержание откровения, или, другими словами, откровение трансцендентного, высшего
мира совершается непосредственно в мифе, он есть
те письмена, которыми этот
мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах.
В мифе констатируется встреча
мира имманентного — человеческого сознания (как бы мы его ни расширяли и ни углубляли), и
мира трансцендентного, божественного, причем трансцендентное, сохраняя свою собственную природу, в
то же время становится имманентным, а имманентное раскрывается, чувствуя в себе внедрение трансцендентного.
Таинственный элемент в таинстве и заключается в этом жизненном общении с
тем миром, который остается для нас закрытым, причем здешний
мир ощущается тогда как вместилище
того, другого
мира; короче, таинство есть переживание трансцендентного в имманентном, сообщение «благодати» творению в определенных таинственных актах.
Понятно все принципиальное различие таинства от «магизма»: магия есть расширенная, утонченная и углубленная мощь человека над природным
миром помощью высшего его знания, магия есть
то же, что и наука, лишь на иной ступени, с иными методами.
Мышление есть Абсолютное в философии,
тот свет, в котором логически возникает и
мир, и Бог.
Философия не есть мудрость
мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание внешней меры, эмпирического бытия и жизни, но знание
того, что вечно, что есть Бог и что проистекает из его натуры…
Бог абсолютно возвышается над человеком, «во свете живет неприступном, которого никто не видел из людей и видеть не может» [Неточная цитата из Первого послания к Тимофею св. апостола Павла (6:16).], и в
то же время бесконечно уничижается, снисходит к
миру, являет себя
миру, вселяется в человека («приидем и обитель у него сотворим» [Ин. 14:23.]).
Все свойства, все слова, все качества, все мысли, заимствованные из этого
мира, как бы мы их ни потенцировали и ни усиливали, абсолютно непригодны для характеристики
того, что стоит за пределами этого
мира.
Для
того чтобы мог быть Бог, должен существовать
мир, он также обусловливает собой бытие Божие.
В разных диалогах Платона подчеркивается и раскрывается по преимуществу
то одна,
то. другая сторона идеализма — трансцендентность идей
миру или их имманентность.
Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую
то, что за и над этой сферой — само Божество; идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной идеи блага, идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».
Так как все представляет собой энергию Единого абсолютного лишь на разных ступенях совершенства,
то по отношению к
миру эта система, по справедливой характеристике Целлера [Zeller.
Единое у Плотина неизбежно получает двойственную характеристику: будучи первоосновой, имманентной всякому бытию, оно в
то же время остается выше всякого бытия, как трансцендентное
миру и простое Единое.
Горе
тому, кто осмелится приписать Божеству какое-либо качество; ибо качественность есть свойство конечности и потому должна вести к уконечению Бесконечного [Исходя из такого понимания, и «сефиры» (числом 10), или божественные лучи, которые являются личными носителями качеств бескачественного в себе эн-софа и посредниками всех отношений Божества к
миру, по мнению проф.
Самой выдающейся чертой мистики Эккегарта является
то, что отрицательное богословие в связи с учением об Abgeschiedenheit, сливающей
мир и человека с Богом, приводит его к признанию не трансцендентности Бога, но максимальной Его имманентности: черта между Богом и тварью совершенно стирается, различие их преодолевается в превышающем его единстве [В связи с учением об отрешенности Эккегарт развивает свое важнейшее учение о Gott и Gottheit, о чем в след, отделе.]. Но об этом ниже.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара
мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно,
то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
Вещь в себе трансцендентна опыту, — категории феноменального
мира неприложимы к ноумену, совершенно в
том же смысле и по
тем же, в сущности, основаниям, по каким, напр., И. Ск.
Безусловное НЕ отрицательного богословия не дает никакого логического перехода к какому бы
то ни было ДА положительного учения о Боге и
мире: архангел с огненным мечом антиномии преграждает путь человеческому ведению, повелевая преклониться пред непостижимостью в подвиге веры.
Но значит ли это в
то же время, что
мир существует помимо Бога, вне Его, рядом с Ним?