Неточные совпадения
Религиозные образы, реализующие и выражающие религиозное содержание, представляют собою то, что обычно
называют мифом. Мифу в религии принадлежит роль, аналогичная той, какая свойственна понятию или суждению в теоретической
философии: от его понимания зависит оценка религиозно-догматического сознания.
Если иметь в виду эту аксиоматическую или мифическую основу философствования, то
философию можно
назвать критической или идеологической мифологией, и излагать историю
философии надо не как историю саморазвития понятия (по Гегелю), но как историю религиозного самосознания, поскольку оно отражается в критической идеологии.
Эта проблема вполне аналогична проблеме Эккегарта (знакомство с которым определенно чувствуется в соответствующих учениях Беме) [Schwarz (1. с., 553) даже
называет Беме, конечно, преувеличенно, «ein Neuschöpfer und geistiger Vollender der Gedanken Eckeharts»127.], именно о возникновении в первоначальном, чистом Ничто одновременно и Бога и мира, или о теологическом «reiner Ursprung» [Чистое первоначало (или первоисточник) (нем.) — одно из основных понятий в
философии Г. Когена, обозначающее тот или иной исходный элемент, на основе которого формируется все достояние мышления.
В «
Философии истории» Гегель писал: «Можно
назвать хитростью разума то, что он заставляет действовать для себя страсти, причем то, что осуществляется при их посредстве, терпит ущерб и вред…
Неточные совпадения
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась Базарову; от нее веяло
философией, то есть романтизмом, ибо Базаров и
философию называл романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
Я имею основание считать себя экзистенциалистом, хотя в большей степени мог бы
назвать свою
философию философией духа и еще более
философией эсхатологической.
Я не
называю такую
философию экзистенциальной, потому что она находится во власти объективности.
Дурным обществом решительно брезгает — скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура, хотя вообще о
философии отзывается дурно,
называя ее туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой.
Так, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он, — так заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне так удивительно хорошо
назвал «привратником Гегелевой
философии», — если б они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.