Неточные совпадения
И лишь
как искатель религиозного единства жизни, взыскуемого, но
не обретенного, выступаю я в этой книге.
Грандиозность происходящего
не вмешается в непосредственное сознание участников, а катастрофическому чувству жизни упрямо (и по-своему даже правомерно) противится обыденное, «дневное» сознание с его привязанностью к «месту» [«Любовь к месту» (amor loci)
как синоним мещанства С. Н. Булгаков подробно анализирует и критикует в брошюре «Война и русское самосознание» (М., 1915).].
Эта тяга, став ощутительной с тех пор,
как Петр прорубил свое окно в Германию [Замечание С. Н. Булгакова о том, что «Петр прорубил свое окно в Германию», а
не в Европу, является
не случайной оговоркой.
Но все это в то же время есть
не что иное,
как многоликое хлыстовство [Хлыстовство — религиозное мистическое сектантство, возникшее в России в конце XVII — начале XVIII в.
Современному философу, изощренному в «трансцендентальном методе», должен быть понятен смысл этого вопроса, который,
как ни странно, доселе, однако, почти
не ставился в трансцендентализме.
Его постановка первоначально имеет в виду исключительно критический анализ религиозного сознания, вскрытие предпосылок, суждений, категорий — словом, всего того, что дано в этом сознании, в нем
как бы подразумевается и
не может быть из него удалено.
Установление категорий и их исследование, расценка, систематизация и составляют дело критики, но она никоим образом
не в силах породить из себя
какого бы то ни было факта, возникая лишь по поводу факта.
Этика существует только для того, кто хочет быть этичным, но она совершенно
не писана для insanitas moralis [Морально невменяемые (лат.).], также
как и для святости, т. е. для всех тех, кто находится по ту сторону добра и зла, выше или ниже этики.
Эстетическое чувство признается Кантом «совершенно неопределимым путем логических доказательств (Beweisgründe),
как будто бы оно было только субъективным» (Kritik der Urtheilskraft, Reclam, 145) [«Суждение вкуса вовсе
не определимо доводами,
как если бы оно было чисто субъективным» (Кант И. Соч...
Для того чтобы правомерно поставить этот вопрос в трансцендентальном смысле,
не нужно еще предрешать вопроса о характере религии и данном ее содержании; достаточно лишь того, чтобы можно было и относительно религии поставить то же самое если,
какое подразумевается относительно науки, этики, эстетики: если. она есть.
Пример подобного отношения являет тот же Кант, который в число своих систематически распланированных критик, по мысли его, имеющих обследовать все основные направления и исчерпать все содержание сознания,
не включил, однако, особой «критики силы религиозного суждения», между тем
как известно, что трансцендентальная характеристика религии запрятана у него во все три его критики [Нам могут возразить, что таковая четвертая критика у Канта в действительности имеется, это именно трактат «Die Religion innerhalb der blossen Vernunft» (написанный в 1793 году, т. е. уже после всех критик), в наибольшей степени дающий ему право на титул «философа протестантизма».
И это потому, что он
не видел в религии самостоятельной области духа, и
не считал религиозного сознания совершенно особой, самобытной стихией сознания вообще, но рассматривал религию исключительно в плоскости этики, считая ее
как бы музыкой морали и, пожалуй, ее восполнением.
Вне же этики религия, по Канту,
не имеет и
не должна иметь особого бытия: независимая от морали религиозность, непосредственное почитание Бога, связанное с положительной религией, неизменно клеймится Кантом
как «Abgötterei, Fetischmachen, Afterdienst» [Идолопоклонство, фетишизм, пережиток (нем.).] и под. (см., напр., в Die Religion innerhalb der blossen Vernunft, Reclam, 193 и passim), и лишь ограничение понимания религии рамками чистой морали предохраняет, по его мнению, теологию от превращения в «теософию или демонологию», а «религию — в теургию или идололатрию» (Kritik der Urtheilskraft, Reclam, 358) [Кант И. Соч...
Религия без морали является суеверием, достойным сожаления,
как ложная надежда,
не способная увенчаться успехом.
Религия должна иметь
как бы свою особую логику, установлять свою собственную достоверность (
как имеет ее хотя бы чувство прекрасного, орган эстетического восприятия), она должна иметь око умного видения, проникающего к действительности высшей, куда
не досягает ни умственное, ни физическое око.
Религиозный опыт в своей непосредственности
не есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический, и, подобно тому
как умом нельзя познать красоту (а можно о ней только подумать), так лишь бледное представление о опаляющем огне религиозного переживания дается мыслью.
Чтобы постигнуть религию, познать specificum религиозного в его своеобразии, нужно изучать жизнь тех, кто является гением в религии (
как и для эстетики, законы красоты установляются ведь
не курсами профессоров эстетики, но творческими созданиями художественного гения).
О,
как страшен этот сон души, ведь от него можно
не пробудиться за целую жизнь!
Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты,
как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она
не мирилась с природой без Бога.
Впрочем, если осознанная потребность искупления и спасения,
как и мировая скорбь, психологически располагает к религии, однако сама по себе она еще
не является ею,
как поставленный вопрос, хотя уже предполагает возможность разрешения, все же сам
не становится еще ответом.
Как я могу простить то, чего я
не умею понять!
Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить
не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою,
какою Христос нас любит.
«Вем человека о Христе, который вознесен был на третье небо» [2 Кор. 12:2.]… Читали ли эти слова? задумывались ли, что они означают? Если это
не бред или самообман, если правда то, что здесь написано, и было,
как написано, то что же это значит для видавшего?
каким взором должен был он смотреть на мир после виденного, когда небо открылось!..
Я
не знал ее раньше, и,
как чудесное видение, предстала она, утонувшая в саду под сенью старого замка.
Не так же ли видел ангела священник Захария около кадильного алтаря, или сослужащий с преподобным Сергием видел ангела, литургисающего с ним (
как повествует его житие)?
Кто
не допускает особого религиозного удостоверения и отрицает особый орган религиозного ведения, тот должен в изумлении остановиться пред всемирно-историческим фактом религии
как каким-то повальным, массовым гипнозом и помешательством [Интересно наблюдать, в
какие безысходные трудности попадают те из историков «культуры», которые лишены внутреннего понимания религии, но и
не имеют достаточно прямолинейности, чтобы совершенно отмести,
как хлам и предрассудки или «надстройку» на каком-нибудь «базисе», религиозные верование и культ.].
В этом ее реализме состоит главное отличие религии от беспредметной, субъективной, эстетизирующей религиозности, которою
не прочь развлечься,
как пикантным соусом настроений, современная эстетизирующая переутонченность.
ЕСИ, синтетическое религиозное суждение a priori, есть единственная опора религии, без которой она
не существует, подобно тому
как искусство
не существует без красоты или мораль без различия добра и зла.
Но в этом смысле в психологизме могут считаться повинны решительно все деятельности духа: разве познание
не есть также факт душевной жизни, разве мораль
не имеет своей психологии (более придирчивые критики и рассматривают мораль лишь
как психологический факт)?
В замкнутом субъективизме, имманентизме и психологизме неповинна поэтому даже и эта религия,
как бы ни было скудно ее положительное учение о Боге [На это справедливо указывает Гартман, у которого вообще мы находим чрезвычайно отчетливую постановку проблемы религии в ее общей форме: он устанавливает, что «всякий объект религиозной функции есть бог; бог есть
не научное, но религиозное понятие; наука может заниматься им, лишь поскольку она есть наука о религии.
Это определение
как будто теряет свою силу тогда, когда атеизм отрицает существование бога и вместе с тем,
как буддизм, остается чрезвычайно интенсивной религией; но нетрудно распознать, что эта видимость проистекает лишь из предвзятого реалистического взгляда на существо божие, которое
не подходит к буддийскому абсолютному иллюзионизму.
О фетишизме М 1973.] (крайности сходятся!), при котором в деревянном чурбане тоже чтится
не дерево, но трансцендентное ему существо, и чурбан фактически является
как бы некоей его иконой.
На это нельзя ответить одним умозрением (
как обычно принято думать) или же опытом имманентным, на это можно ответить лишь новым опытом, расширением и преобразованием опыта, предполагая, конечно, что наше космическое естество узнает особым, совершенно неопределимым и ни к чему
не сводимым чувством область иного мира, для него «сверхъестественную».
То, что постигается здесь, трансцендентно лишь гносеологически, т. е. в силу ограниченности нашей, а
не по сущности (
как тригонометрия является нам трансцендентной, пока мы ей
не научились или, вернее, пока она в нашем сознании еще
не пробуждена: имманентный характер математического познания в этом смысле с такой силой был указан еще Платоном в его «Федоне»).
На пути оккультного познания,
как и всякого познания вообще, при постоянном и бесконечном углублении в область божественного, в мире нельзя, однако, встретить Бога, в этом познании есть бесконечность — в религиозном смысле дурная, т. е. уводящая от Бога, ибо к Нему
не приближающая.
Таким образом, хотя имманентное: «мир» или «я», макрокосм и микрокосм, внутри себя также имеет ступени относительной трансцендентности, заданности, но еще
не данности, — тем
не менее оно противоположно трансцендентному,
как таковому.
С. 16–18.] включает в себя все, весь мир, Он есть и He-мир, причем, однако, это He-я отнюдь
не полагается нашим собственным я,
как у Фихте, и
не есть в этом смысле некое под-я, но есть абсолютное и подлинное He-я, т. е. сверх-я, выше-я.
Бог,
как Трансцендентное, бесконечно, абсолютно далек и чужд миру, к Нему нет и
не может быть никаких закономерных, методических путей, но именно поэтому Он в снисхождении Своем становится бесконечно близок нам, есть самое близкое, самое интимное, самое внутреннее, самое имманентное в нас, находится ближе к нам, чем мы сами [Эту мысль с особенной яркостью в мистической литературе из восточных церковных писателей выражает Николай Кавасила (XIV век), из западных Фома Кемпийский (О подражании Христу).
Человек делает в ней усилие выйти за себя, подняться выше себя: в молитве Трансцендентное становится предметом человеческого устремления
как таковое, именно
как Бог, а
не мир,
не человек,
как нечто абсолютно потустороннее.
Ибо Бог опытно познается через молитву, сердце которой есть призывание Трансцендентного, именование Его, а Он
как бы подтверждает это наименование, признает имя это Своим,
не просто отзываясь на него, но и реально присутствуя в нем.
При обращении же за помощью к святым последние отнюдь
не являются в качестве таких промежуточных иерархий, заполняющих пропасть между человеком и Богом (ибо эта бездна незаполнима никаким «эволюционным» процессом и никаким иерархическим восхождением), но лишь
как близкие нам и, вместе с нами, предстоящие престолу Господа силы.
И, если только он
не поддастся лукавому соблазну ratio ignava et obscura [Малодушный и сомнительный довод (лат.).],
не объявит все это психологизмом или психопатизмом и
не отмахнется от этого пренебрежительным жестом, то он спросит себя: «
как возможна молитва?» Об этом, однако же,
не пожелал lege artis [По закону искусства (лат.).] вопросить критицист Кант, без разговоров объявивший молитву «Abgötterei», «Afterdienst», и под.
Вера, на которой утверждается религия,
не может ограничиваться субъективным настроением, «Богом в душе», она утверждает, что Бог есть,
как трансцендентное, есть вне меня и лишь потому есть во мне [Понятие «есть» в применении к Богу употребляется здесь только в предварительном и условном значении, в противопоставлении субъективизму.
В вере
не человек создает Бога,
как говорит неверие (Фейербах), но Бог открывается человеку, а потому и человек находит в себе Бога или себя в Боге.
Вера с объективной стороны есть откровение, в своем содержании столь же мало зависящее от субъективного настроения,
как и знание, и, подобно последнему, лишь искажается субъективизмом [«Вера всегда есть следствие откровения, опознанного за откровение; она есть созерцание факта невидимого в факте видимом; вера
не то что верование или убеждение логическое, основанное на выводах, а гораздо более.
Таким же образом доводами рассудка нельзя разрушить и непосредственной очевидности веры
как самостоятельного источника религиозного восприятия, ее возможно потушить, обессилить, но
не разубедить.
И, однако, это отнюдь
не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот
как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Вера в Бога рождается из присущего человеку чувства Бога, знания Бога, и, подобно тому
как электрическую машину нельзя зарядить одной лекцией об электричестве, но необходим хотя бы самый слабый заряд, так и вера рождается
не от формул катехизиса, но от встречи с Богом в религиозном опыте, на жизненном пути.
Квакеры — разновидность протестантизма, основанная английским ремесленником Джорджем Фоксом (1624–1691); квакеры отрицают религиозные обряды, таинства,
не признают церковной иерархии и духовенства.] и им подобными представителями сродных им антидогматических и анархических течений в религии), что только реальное содержание наличного религиозного опыта или личного откровения составляет предмет веры, всякое же предание, письменное или устное, литургическое или обрядовое,
как таковое, уже противоречит живой вере.
Как и повсюду, подмены возможны и здесь. Легко вера подменяется неверующим догматизмом, т. е. нерациональным рационализмом, порождаемым леностью ума, косностью и трусостью мысли. Борьба с знанием под предлогом веры проистекает именно из такого отношения к последней. Вера
не ограничивает разума, который и сам должен знать свои границы, чтобы
не останавливаться там, где он еще может идти на своих ногах.