Неточные совпадения
Для религиозного самоощущения решающим
остается одно: прикосновение Божества, вера, «яко есть» [На значение пессимизма и потребности искупления указывают с особой настойчивостью философы пессимизма Гартман и Древе.
Разумеется, если эти догматы
останутся на степени отвлеченных положений, не имеющих убедительности
для ума, но и не получающих жизненной силы веры, тогда они становятся просто сухою соломой, которая легко сгорает.
Конечно,
остается недоступной человеческому уму тайной боговоплощения, каким образом воплотившийся Бог мог так закрыть Божество человечеством, чтобы оказаться способным и совершить подвиг веры в Бога, и испытать человеческое чувство богооставленности, но это показывает именно на глубочайшую человечность веры, ее исключительное значение и неустранимость подвига веры
для человека.].
Места
для веры и откровения здесь не
остается, н если и можно говорить об откровениях высших сфер в смысле «посвящения», то и это посвящение, расширяя область опыта, качественно ее не переступает, ибо и иерархии эти принадлежат тоже еще к «миру», к области имманентного.
Вступление в новые плоскости мира, конечно, разбивает прежнюю ограниченность, оно разрушительно
для грубого материализма (хотя на его место, быть может, ставит материализм же, лишь более утонченный), но оккультизм может
оставаться атеистичен, поскольку, расширяя мир, он еще более замыкает его в себе.
Больше того, религия, которую хотят целиком свести к морали, в целостности своей находится выше морали и потому свободна от нее: мораль существует
для человека в известных пределах, как закон, но человек должен быть способен подниматься и над моралью [Одним из наиболее ярких примеров преодоления морали является война, поэтому так трудно морально принять и оправдать войну, и
остается только религиозное ее оправдание.
Но вместе с тем ясно, что, хотя изощренность научного внимания позволяет лучше изучить текст священных книг, а это, конечно, не
остается безрезультатным и
для религиозного их постижения, однако же никакой научный анализ не раскроет в Евангелии того вечного религиозного содержания, которое дается верующему сердцу.
Для постижения Существа неисследимого ничего не
остается, следовательно, кроме собственной Его благодати и откровения Его чрез посредство пребывающего в Его недрах Логоса» [Климент Александрийский.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть сила или свет; не живет и не есть жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может быть доступна мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и
для всего недоступное,
остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
Бог осуществляет Себя как Бог в своей энергии или энергиях, учение же об Его ουσία характеризуется чертами отрицательного богословия, ибо ουσία
остается вполне недоступна, трансцендентна
для тварей, не только
для человека, но и
для ангелов.
«Пресущественность Божия (την ύπερουσιότητα την θείαν) не может быть ни названа словом, ни понимаема, ни созерцаема каким бы то ни было образом, она превосходит все и выше познания (ύπεράγνωστον), она пребывает недосягаема и
для необъятной силы выше небесных умов,
для всех
оставаясь совершенно и навсегда непостижимой и неизреченной.
Итак, Эн-соф, которому принадлежит абсолютное совершенство, абсолютное единство, неизменность, неограниченность,
остается в то же время недоступно нашему разуму и пониманию в своем существе; поэтому
для него не может быть дано никакого определения, о нем не может быть поставлено никакого вопроса,
для него нет никакого образа или уподобления.
Тайной же Он
остается лишь
для чувственного восприятия, представления,
для чувственного рассмотрения и
для рассудка» [Hegels.
Бог же волен ввести себя в трагический процесс мировой истории, в себе и
для себя
оставаясь от него свободным, поэтому в самом Абсолютном нет места трагедии, которая коренится в противоборстве раздробленных сил относительного бытия.
Тварь не может постигнуть своего собственного сотворения, оно
для нее всегда
останется загадкой, чудом, тайной, но опознать совершившееся вполне по силам человеческому сознанию, и анализ этого самосознания составляет задачу и
для мысли, которая должна старательно распутать этот узел онтологических сплетений, не разрывая его нитей.
Абсолютный нуль бытия, как одна лишь чистая его возможность без всякой актуализации,
остается трансцендентен
для твари, которая всегда представляет собой неразложимый сплав бытия и небытия.
Абсолютное
для нее не открывает себя в творении, не становится отцом всего сущего, как и ничто не становится матернею, меоном всего, но
остается во «тьме кромешной» безусловного укона.
Он соотносителен твари, которая в силу своей свободы и своей природы может удаляться от Бога в свое ничто, закрываться им от него, и в таком случае Бог есть и
остается ее жизненной основой, но пребывает
для нее потенциален, а не актуален.
Хотя Богу Шеллингом и приписывается полная свобода в миротворении, однако выходит, что, воздержавшись от последнего, само Божество
остается в actus purissimus, близком в потенциальности, и не рождается не только
для мира, но и
для самого себя.
Поэтому-то
для Божества
остается прозрачна и человеческая свобода, открыто будущее, нет в нем разных возможностей, а есть только действительность, реальные судьбы твари.
Божество в Его внутрибожественной жизни
остается трансцендентным
для твари, однако действия Божества, Его откровения, божественная сила, изливающаяся в творении, есть то же Божество, единое, неделимое, присносущее.
Ум, которому были бы известны
для какого-либо ладного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение, всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел вселенной наравне с движением легчайших атомов: не
осталось бы ничего, что было бы
для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором» (Лаплас.
Такое сущее ничто, бытийствующее небытие не может быть уловлено чувством, а только постулировано мыслию, да и то лишь при том условии, если она попытается выйти из себя, как выражается Платон, посредством «незаконнорожденного суждения» (λογισμω τινι νόθω),
для этого надо начисто отмыслить всякое небытие, но и при том все-таки не получится простого, чистого ничто, окончательной пустоты: приходится как бы заглянуть за кулисы бытия, или,
оставаясь на лицевой поверхности его, ощупать его изнанку.
Но и пусть это
остается противоречием
для разума, мудрее этого противоречия он не может ничего измыслить
для решения проблемы.
Из сказанного видно, сколь ограниченным и неполным
остается понятие материи у Платона и сколь извращенным является оно у Плотина,
для которого материя, как начало отрицательное, как небытие, есть зло и даже начало зла.
Вот важнейшее место, сюда относящееся: «если душа благодаря ускоренному уходу освобождается от тела, то она ни в каком отношении не терпит ущерба и познала природу зла с тем, чтобы открылись заключенные в ней силы и обнаружились энергии творчества, которые
оставались бы втуне при спокойном пребывании в бестелесном, ибо никогда не могли бы перейти в действие, и от души
осталось бы скрытым, что она имеет» (Enn. IV, Lib. VIII, cap. 5).], а в неблагоприятном душа загрязняется и,
для того чтобы освободиться от телесных оков, должна подвергнуться очистительному процессу, которым является многократное перевоплощение в различные тела.
Моралисты и философы, аскеты и мистики привыкли презирать чувственность, и самое слово получило ассоциации и привкусы, которые нелегко забываются:
для одних она есть греховное, плотское пленение духа, нечто во всяком случае подлежащее преодолению,
для других она есть скверная, хотя и неустранимая, примесь, которою загрязняется чистота трансцендентальных или логических схем, необходимый трамплин
для мышления, или тот неразложимый осадок, который
остается на дне гносеологической реторты и не улетучивается ни от каких идеалистических реактивов.
Однако основой пространственности
остается, что каждый определенный объем пространства, каждое определенное место может быть заполнено одновременно только одной материей и становится на это время непроницаемым
для всякой другой.
Для выяснения взглядов Я. Беме надо иметь в виду его учение о «Деве Софии», которое
осталось определяющим и
для Дж. Пордэджа [Божественная и истинная метафизика, стр.119–124.].
Розанов знает пол тела и телесное соединение, но плохо различает пол души и брачность духа, потому
для него
остается закрытой природа «третьего пола» («нечетных духов»), в которой он видит исключительно половое уродство «урнингов», гомосексуализм, вообще дефектность пола.
А между тем жена должна навсегда
остаться для любящего невестой, возлюбленной, а муж — женихом, возлюбленным [Беатриче, рано умершая, не была женой Данте, который, однако, имел семью.
Жизнь в раю была
для него первою школой жизни, причем, впредь до наступления известной духовной зрелости, в нем
оставалась возможность зла и греха, и каждый новый урок самопознания мог оказаться
для него роковым экзаменом.
Конечно, подобная медиумичность не
остается без последствия и
для самого животного, как это с полной очевидностью явствует из проклятия Божия над змеем (Быт. 3:14).
Но тем самым от него требуется напряженность и человеческих сил (недаром священство, как и левитство, требует неповреждённости физической и духовной), ибо человек, вступающий на чреду ангельского служения,
остается все-таки самим собой, принужден
для этого напрягать именно свою человечность.
Пока искусство
оставалось храмовым и само рассматривало себя лишь как средство
для культа, его душа была вполне успокоена этим сознанием.
Идеалистическое искусство,
оставаясь келейным в своем самосознании, может фактически сделаться вожделенным
для многих,
для толпы, и тогда оно, сохраняя всю келейность своего естества, становится общественным достоянием.
Она чрез то еще и становилась теократической, ибо благодать не насилует, а лишь помогает взыскующим, но
для нее
оставалось одинаково возможным вдохновение добра, как и зла.
Но при этом сама она
остается непроницаема
для религии.
Остается вопрос: какова же религиозная природа этой общественности, в которой этика видит лишь материал
для долга, косный и непросветленный объект
для применения категорического императива?