Неточные совпадения
Наконец, вере может быть доступно даже настоящее, поскольку дело идет о неизвестных рассудку его законах [Во II главе Послания к Евреям вере дано истолкование и в том и в другом смысле: «верою познаем, что веки устроены
словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (ст. 3); дальнейшее
содержание главы говорит о вере как основе не мотивированных разумом и оправдываемых только верою поступков (см. всю эту главу).].
Но если обычно
слова наши служат для понятий этого мира, его предметов и соотношений, то как же могут они оказаться пригодными для
содержаний иного, трансцендентного, мира?
Итак, следует прежде всего признать, что и мифу присуща вся та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще «откровению»: в нем, собственно, и выражается
содержание откровения, или, другими
словами, откровение трансцендентного, высшего мира совершается непосредственно в мифе, он есть те письмена, которыми этот мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах.
В отличие от прагматически-условного характера научных понятий,
содержание символа объективно и полновесно, в противоположность понятиям — «скорлупам», не имеющим своего
содержания, или
словам, внутренне чуждым
слова.
Вообще, миф завладевает всеми искусствами для своей реализации, так что писаное
слово, книга, есть в действительности лишь одно из многих средств для выражения
содержания веры (и здесь выясняется религиозная ограниченность протестантизма, который во всем церковном предании признает только книгу, хочет быть «Buch-Religion» [Книжная религия (нем.).]).
Догматическая формула есть попытка высказать
содержание религиозного мифа в
слове, выразить его в понятиях.
И эта мыслимость всего сущего, нисколько не противоречащая его недомыслимости, есть имманентная норма жизни духа, и ее не могут нарушить даже и те, кто на
словах ее отвергают, ибо и агностицизм всегда есть уже некоторый догматизм, некоторое положительное догматическое учение о Боге, хотя бы и минимального
содержания.
Еще в «Феноменологии духа» Гегель дал следующую меткую характеристику «исторического» направления в немецком богословии, которое сделалось столь влиятельно в наши дни: «Просветительство (Die Aufklärung) измышляет относительно религиозной веры, будто ее достоверность основывается на некоторых отдельных исторических свидетельствах, которые, если рассматривать их как исторические свидетельства, конечно, не могли бы обеспечить относительно своего
содержания даже степени достоверности, даваемой нам газетными сообщениями о каком-нибудь событии; будто бы, далее, ее достоверность основывается на случайности сохранения этих свидетельств, — сохранении, с одной стороны, посредством бумаги, а с другой — благодаря искусству и честности при перенесении с одной бумаги на другую, и, наконец, на правильном понимании смысла мертвых
слов и букв.
Слова и письмена, начертанные на человеческом языке со всей исторической конкретностью и обусловленностью, для научного изучения являются только литературно-историческим памятником, для верующего же сознания реально суть
Слово Божие, историческая оболочка лишь прикрывает их божественное
содержание.
Лица, опытные в духовной жизни, свидетельствуют, что
Слово Божие имеет бесконечное и постоянно углубляющееся
содержание.
Все это сотворено творческим
словом Божиим, но уже не из ничего, а из земли, как постепенное раскрытие ее софийного
содержания, ее идейной насыщенности [Св. Григорий Нисский развивает мысль о том, что в творении мира нужно различать два акта, — общее и частное творение, — «в начале» и в течение шести дней, причем общее творение соответствует созданию в уконемеона-матери бытия, а второе — выявление всего, находившегося в состоянии меональной аморфности.
В этом смысле мужи духовного опыта и различают в ней за внешним, буквальным
содержанием, плотью
слова, исторической одеждой, еще и таинственный, символический смысл, открывающийся лишь благоговению.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое
содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Неточные совпадения
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля
содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского
слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не было заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда, очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не интересуясь книгой ученого
содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в обществе, в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В литературе тоже в продолжение месяца не было ни
слова о книге.
Он чувствовал, что
содержание его речи было так велико, что каждое
слово будет иметь значение.
Он знал, что под этим
словом разумели механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от
содержания.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее
содержание, не связанное
словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.