Неточные совпадения
И тем самым религия
становится независимой от этики, эстетики, теоретического познания,
философии и науки, ибо имеет свою собственную опору, свой собственный орган восприятия.
Перед самым началом войны 1914 г. между обоими направлениями наметилось некоторое сближение, которое, по-видимому, и
стало бы «магистральной линией» развития русской
философии, если бы развитие это не было прервано разразившейся в 1917 г. катастрофой.
Булгаков по поводу имясловия написал
статью «Афонское дело» (Русская мысль. 1913. № 9), а позднее (в 1920 г.) монографию «
Философия имени» (Париж, 1953).], помимо общего своего богословского смысла, является в некотором роде трансцендентальным условием молитвы, конституирующим возможность религиозного опыта.
Однако эта противоречивость
становится совершенно естественной, если понять кантовское учение в его надлежащем смысле — не как философему, но как миф или религиозное постижение, ибо в противоречивом с точки зрения спекулятивной
философии определении трансцендентно-имманентного, Ding an sich, именно и выражается самое существо религиозного переживания.
Платон не систематичен, но тематичен и диалектичен, отсюда проистекает и фрагментарность его философствования, ибо каждый его диалог, при всем своем художественном совершенстве и музыкальной форме, для системы
философии есть только фрагмент, этюд,
статья, не более, без потребности в закруглении, в сведении концов с концами в единой целостной системе, к которой у Платона не намечается даже попытки и вкуса.
Это уже фактически неверно, ибо она имеет только это же самое, а не иное содержание, лишь дает его в форме мышления; она
становится, таким образом, выше формы веры; содержание остается тем же самым» (394). «
Философия является теологией, поскольку она изображает примирение Бога с самим собой (sic!) и с природой» (395).
Очевидно, что
философия, таким образом понятая, перестает уже быть
философией, а
становится богодейством, богобытием, богосознанием.
Но для
философии эти догматы
становятся именно только темами, мотивами, заданиями, проблемами, а в ней они должны
стать выводом, конечным результатом философствования.
Итак, только при полной искренности, достижимой лишь при полной свободе, и
становится возможной религиозная
философия.
Особенность «
философии бессознательного» Гартмана в том, что она мнит себя построенной на индукции и,
стало быть, считает себя завершением науки.].
Только истина освобождает, и разум, постигший свою природу, свой естественный догматизм,
становится способен понять и оценить надлежащим образом и свою свободу Поэтому критический догматизм религиозной
философии есть, точнее может и должен быть самою свободною и самою критической,
философией.
Субстанциальное движение, которым ограничен рационализм, исходит из отрицательного prius, т. е. из не-сущего, которое имеет двигаться к бытию; но историческая
философия исходит из положительного prius, которое не имеет нужды только двигаться к бытию,
стало быть, с совершенной свободой, не будучи вынуждаемо к тому самим собой, лишь полагает бытие»… и т. д.
Более того, она может ее собой обосновывать, давая ей в себе место, из нее или в ней может истечь время, которое не могло бы непосредственно начинаться из Вечности [У Шеллинга в «
Философии Откровения» (1, 306–309; II, 108–109) имеются чрезвычайно тонкие замечания о том, что между вечностью и временем должно находиться нечто, с чего бы могло начаться время и что может
стать предшествующим, если только появится последующее, а таким последованием и установится объективное время.
Разумеется, для человечества, насколько оно живет в плоскости ума, а следовательно, до известной степени обречено на науку и
философию, должна иметь силу этика ума, существует обязанность логической честности, борьбы с умственной ленью, добросовестного преодоления преодолимых трудностей, но религиозно перед человеком ставится еще высшая задача — подняться над умом,
стать выше ума, и именно этот путь указуют люди христианского, религиозного подвига [На основании сказанного определяется и наш ответ на вопрос о «преображении разума», поставленный кн.
Античная
философия, хотя и умела подсмотреть ничто как скрытую подоснову бытия, но оставалась бессильна перед задачей объяснить: каким образом ничто
становится χώρα, или ουκ öv превращается в μη öv, иначе говоря, как возникает мир явлений?
Философия истории по существу своему может и должна быть
философией трагедии, и сама она
становится трагедией для такой
философии, которая не желает или не умеет принять неустранимость антиномии в жизни и мысли.
Утрата хозяйством художественного стиля ощущается как духовная его болезнь, вследствие которой возникает усиленное стремление художественно облагородить и осмыслить хозяйственный труд (этим, как известно, определяется пафос социальной проповеди Дж. Рескина и его последователей [О Рёскине см.
статью Булгакова «Социальное мировоззрение Дж. Рёскина»
Вопросы
философии и психологии.
Неточные совпадения
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом
стал проникать в настоящую
философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
— Проморгал книжечку. Два сборника мы с Вар[юхой] поймали, а этот — ускользнул! Видел «Очерки по
философии марксизма»? и сборник
статей Мартова, Потресова, Маслова?
Маленькая лекция по
философии угрожала разрастись в солидную, Самгину
стало скучно слушать и несколько неприятно следить за игрой лица оратора. Он обратил внимание свое на женщин, их было десятка полтора, и все они как бы застыли, очарованные голосом и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
Опыт научил его мало-помалу, что пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или науке, как он
становится в тупик или заводит такую
философию, тупую и злую, что остается только рукой махнуть и отойти.
Гегель во время своего профессората в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою
философию над земным уровнем и держался в среде, где все современные интересы и страсти
становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно было отвечать положительно.