Неточные совпадения
Отвечая на этот чисто аналитический и критический вопрос, Кант установил, как ему это казалось (а многим кажется и до сих пор), основу общезначимых суждений для
науки и в своем учении об опыте попытался выковать броню, предохраняющую от скептицизма, причем фактические условия познания
были возведены им в ранг основоположных, категориальных синтезов.
Самый факт
науки предшествует анализу и дает для него материал (критика приходит всегда post factum [После свершившегося факта, задним числом (лат.).]), но она стремится удалить из этого факта то, что в нем
есть фактичного, генетического, психологического, и выделить из него то, что образует в нем познавательную схему, значимость, смысл; другими словами, критика рассматривает факт лишь как место категорий или частный случай категориального синтеза.
С таким же правом, как относительно
науки, этики и эстетики, может
быть поставлена и трансцендентальная проблема религии.
Для того чтобы правомерно поставить этот вопрос в трансцендентальном смысле, не нужно еще предрешать вопроса о характере религии и данном ее содержании; достаточно лишь того, чтобы можно
было и относительно религии поставить то же самое если, какое подразумевается относительно
науки, этики, эстетики: если. она
есть.
Очевидно, на поле кантовского опыта мы не встретим Бога, ибо «для
науки Бог
есть совершенно ненужная гипотеза» (Лаплас), а так наз. доказательства бытия Божия сводятся лишь к более или менее удачному постулированию Бога или же к раскрытию с разных сторон философского понятия о Боге.
Справедливо, что всякая реальность,
будет ли то чужое «я» или внешний мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «Философию хозяйства», главу о «природе
науки».].
«Истинная
наука есть законченное созерцание; истинная практика
есть самопроизвольное развитие и искусство; истинная религия
есть чувство и вкус к бесконечному» (39. — Курс. мой).
Если признать, что действительно чувство, во всей его неопределенности,
есть главный или существенный орган религии, то это значило бы не только лишить религию принадлежащего ей центрального, суверенного значения и поместить ее рядом и наравне с
наукой, моралью, эстетикой, а в действительности даже и низке их, но, самое главное, сделать религию слепой сентиментальностью, лишить ее слова, навязать ей адогматизм и алогизм.
Вера
есть,
быть может, наиболее мужественная сила духа, собирающая в одном узле все душевные энергии: ни
наука, ни искусство не обладают той силой духовного напряжения, какая может
быть свойственна религиозной вере.
Будучи прагматичной,
наука психологична в своем естестве, вся она
есть, огромный психологизм, хотя и имеющий основу в объективной сущности вещей [Ср. характеристику
науки в главе о «хозяйственной природе
науки» в моей «Философии хозяйства».].
Понятно все принципиальное различие таинства от «магизма»: магия
есть расширенная, утонченная и углубленная мощь человека над природным миром помощью высшего его знания, магия
есть то же, что и
наука, лишь на иной ступени, с иными методами.
Догмат
есть имманентизация трансцендентного содержания религии, и это влечет за собой целый ряд ущербов, опасностей, подменов; при этой логической транскрипции мифа неизбежно зарождается схоластика (или «семинарское богословие»), т. е. рационалистическая обработка догматов, приноровление их к рассудочному мышлению, при котором нередко теряется их подлинный вкус и аромат, а «богословие» превращается в «
науку как все другие», только с своим особым предметом.
Особенность «философии бессознательного» Гартмана в том, что она мнит себя построенной на индукции и, стало
быть, считает себя завершением
науки.].
Поэтому-то философия не исходит из догматов веры, но приходит к ним как подразумеваемым и необходимым основам философствования [Ср. определение взаимоотношения между верой и «
наукой» (под которой он разумеет, в первую очередь, философию) у Шеллинга: «Вера не должна
быть представляема как необоснованное знание; наоборот, следует сказать, что она
есть самая обоснованная, ибо она одна имеет то, в чем побеждено всякое сомнение, нечто столь абсолютно позитивное, что отрезывается всякий дальнейший переход к другому.
Ибо достоверность, устраняющая всякие сомнения (а лишь такую можно называть верой),
есть только конец
науки.
Но как апостол говорит, что закон
был воспитателем ко Христу, так и строгая школа
науки должна предшествовать вере, хотя мы только через веру, т. е. через обладание устраняющей всякие сомнения достоверностью, можем оправдаться, т. е. сделаться подлинно совершенными…
Дело в том, что
наука строится по известным заданиям, она ставит себе лишь определенные проблемы, а соответственно сосредоточивает и свое внимание лишь на известных явлениях, отметая другие (напр., очевидно, что вся религиозно-историческая
наука при ее основоположном и методическом рационализме строится на принципиальном отрицании чуда, и поэтому все элементы чудесного в религии, без которых,
быть может, нельзя и понять последнюю, она относит к области легенд и сказок).
Есть коренное различие в отношении к Слову Божию со стороны
науки и веры, установляемое даже и, так сказать, методологически.
Раз уже появилась
наука с ее методами,
было бы противоестественно, если бы она в силу той или иной догматической предвзятости, клерикальной или атеистической ортодоксии закрыла свои глаза и отвела руки от столь существенной области научного изучения, как феноменология религии.
Со стороны
науки это
было бы лишь выражением полнейшего религиозного индифферентизма и даже нигилизма, и, наоборот, научное изучение религии является выражением своеобразного научного благочестия.
Однако это суждение
будет близоруко: надо смотреть поверх случайных и преходящих тенденций данного момента, которые быстро сменяются другими тенденциями, и оценивать факт развития
науки о религии в его жизненном значении.
Наша священная
наука неведения (sacra ignorantia) научила нас, что Бог неизреченен, ибо Он более чем все, что может
быть названо…
Сие
есть всевысочайшая и все превосходящая тайна, которой не можно выискать никаким размышлением ума, ни прилежным исследованием разума и
науки, но единственно только через ее собственное откровение можно ее разуметь.
Хотя он зовет себя теософом, следовательно, притязает на
науку божественного, содержание, к которому приводит теософизм,
есть лишь субстанциальное движение, и он изображает Бога лишь в субстанциальном движении.
Но знание их
было глубже и высшее, чем у нашей
науки; ибо
наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без
науки знали, как им жить…» «У них не,
было веры, зато
было твердое знание, что, когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с целым вселенной» (Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Л., 1983.
Лишь таким узрением вообще и может нечто твориться (и это не только в искусстве, но и в философии с
наукой), и, напротив, настоящее творчество не достигается хозяйственно-техническим путем с его закономерной непрерывностью, ибо незакономерность и прерывность
есть отличительная его черта.
Священные книги
суть прежде всего просто человеческие книги, носящие на себе печать личности своего автора и его эпохи; эти черты и распознает историческая
наука.
Целые исторические эпохи, особенно богатые творчеством, отмечены тем, что все основные элементы «культуры»
были более или менее тесно связаны с культом, имели сакральный характер: искусство, философия,
наука, право, хозяйство.