Неточные совпадения
Ничто в каждом из этих четырех отношений
есть объект религиозной функции или
предмет религиозного отношения.
Таким образом, буддизм
есть атеизм не в том смысле, чтобы он отрицал бога, т. е.
предмет религиозного отношения, но только в том, что он ничто, и privativum, делает богом.
Такое положение
было бы нестерпимо и совершенно раскалывало и обессиливала бы наше сознание, если бы вера и рассудок имели одну и ту же задачу, один и тот же
предмет.
Отсюда следует практическая максима: все, что может стать
предметом познания, должно
быть познаваемо.
«Обычное представление о Боге как отдельном существе вне мира и позади (?) мира не исчерпывает всеобщего
предмета религии и
есть редко чистая и всегда недостаточная форма выражения религиозного сознания…
Но эта неопределенность и алогичность религии
есть совершенный nonsens, неосуществимая утопия, и как ни воздерживается сам Шлейермахер от каких-либо высказываний о
предмете религии, но и у него неизбежно получается хотя минимальная и расплывчатая, но все-таки отнюдь не алогическая догматика, приближающая его то к Спинозе, то к пиетизму [Пиетизм (от лат. pietas — благочестие) — направление в религии, ставящее религиозное чувство выше религиозных учений.].
Следовательно, это не
есть расширение познания о данных сверхчувственных
предметах, но расширение теоретическою разума и его познания по отношению к сверхчувственному вообще, поскольку это побуждает нас допустить, что
есть такие
предметы, хотя мы и не имеем возможности определить их точнее, значит расширить наше познание об объектах.
Вообще виды «откровения», как и
предметы его, могут
быть различны: и природные, и божественные, и демонические (так наз. у отцов церковных «прелесть»); оно может исходить из разных миров и иерархий, и само по себе «откровение» с выражающим его мифом, понимаемое в смысле формально-гносеологическом, может иметь различное содержание: и доброе и злое, и истинное и обманное (ибо ведь и сатана принимает вид ангела света), поэтому сам по себе «откровенный» или мистический характер данного учения говорит только об интуитивном способе его получения, но ничего еще не говорит об его качестве.
Догмат
есть имманентизация трансцендентного содержания религии, и это влечет за собой целый ряд ущербов, опасностей, подменов; при этой логической транскрипции мифа неизбежно зарождается схоластика (или «семинарское богословие»), т. е. рационалистическая обработка догматов, приноровление их к рассудочному мышлению, при котором нередко теряется их подлинный вкус и аромат, а «богословие» превращается в «науку как все другие», только с своим особым
предметом.
Бог недоступен разуму как
предмет познания,
есть для него Ding an sich, находится вне досягаемости для его категорий.
Все делается
предметом мысли, и в этом смысле все
есть мысль, все
есть слово, имеет печать ипостаси Логоса.
Amor intellectuales ведь в том и осуществляется, что
предмет его становится проблемой для мысли; это
есть пафос исследования.
Предмет ее стремления находится за пределами ее обладания,
есть «ewige Aufgabe» [Вечная проблема (лат.).
Истина как
предмет теоретической спекуляции не
есть уже живая истина, это
есть лишь один ее аспект, «отвлеченный» о: неразложимого единства.
«
Предмет религии, как и философии,
есть вечная истина в самой ее объективности: Бог и ничто кроме Бога и изъяснения Бога.
Как занятие вечной истиной, существующей an und für sich [В себе и для себя (нем.).], именно как занятие мыслящего духа, а не произвола или особого интереса к этому
предмету, она
есть та же самая деятельность, как и религия…
С. 324.], «представление мое
есть образ, как он возвышен уже до формы всеобщности мысли, так что удерживается лишь одно основное определение, составляющее сущность
предмета и предносящееся представляющему духу» (84) [Ср. там же.
С догматом, который сразу дан в принудительной законченности, нечего делать философскому мышлению, он его связывает; он должен
быть с полной философской искренностью превращен в проблему философии, в
предмет ее исследования.
В действительности вере вовсе не свойственно связывать свою достоверность с такими свидетельствами и случайностями; она
есть в своей достоверности независимое отношение к своему абсолютному
предмету, чистое знание его, которое не вмешивает букв, бумаги и переписчиков в свое сознание абсолютного существа и не опосредствуется такими вещами» (Hegel's Phenomenologie des Geistes, Jubiläumausgabe, Phil.
Поэтому, напр., рассказ о хождении Христа по водам [Имеется в виду одно из «чудес Иисуса Христа», о котором рассказывается в Евангелиях от Матфея (14:25), Марка (6:48–51) и Иоанна (6:19–21).] как
предмет критического изучения и как содержание «дневного Евангелия»
суть в значительной степени разные вещи; критически исследуемый рассказ о воскресении Христовом, со всеми безнадежными разногласиями «Auferstehungsberichte» [Рассказы о Воскресении (нем.).] и радостная весть Пасхального Воскресения далеко отстоят друг от друга.
Антиномия
есть явный знак известной трансцендентности
предмета мысли для мышления и вместе с тем крушение рассудочного, гносеологического имманентизма.
Полная трансцендентность
предмета мышлению делала бы его вполне невозможным как объект мышления, или окончательно немыслимым; полная же его адекватность мышлению свидетельствовала бы о полной его имманентности: в божественном разуме, в котором мышление и бытие совпадают в едином акте, нет и не может
быть антиномий, болезненных разрывов и hiatus'oв [Пропасть, зияние (лат.).], составляющих естественное свойство разума человеческого.
Но скажут: разве
предмет мышления может
быть неадекватен мышлению?
Ведь
предмет мышления
есть мысль, он «порождается» мышлением и потому не может
быть ему неадекватен, в этом весь пафос имманентизма от Гегеля до Шуппе и Когена.
Ибо, если
есть область, в которой неадекватность мышления своему
предмету ясна уже в самой проблеме, то это, конечно, религия, опирающаяся на единство трансцендентного и имманентного.
Солнце, думается мне, скажешь ты, доставляет видимым
предметам не только способность
быть видимыми, но и рождение, и возрастание, и пищу, само же не
есть рождаемое…
Напротив, Аристотель, восходя по лестнице форм в их естественной иерархии, приходил к форме всех форм, имеющей содержанием только себя, мышление мышления (νόησις της νοήσεως), первое движущее (πρώτον κινούν), составляющее и источник всякого движения, и его
предмет, как всеобщее стремление и любовь (ой κινούμενον κινεί… κινεί δε ως έρώμενον); эта Форма вообще и
есть Божество.
Как и в прочем невозможно мыслить что-либо, если думать о чуждом и заниматься другим, и ничего нельзя присоединять к
предмету мысли, чтобы получился самый этот
предмет, — так же следует поступать и здесь, ибо, имея представление другого в душе, нельзя этого мыслить вследствие действия представления, и душа, охваченная и связанная другим, не может получить впечатления от представления противоположного; но, как говорится о материи, она должна
быть бескачественна, если должна воспринимать образы (τύπους) всех вещей, также и душа должна
быть в еще большей степени бесформенна, раз в ней не должно
быть препятствия для ее наполнения и просвещения высшей (της πρώτης) природой.
Но как бы восхищенный и в энтузиазме покоится он в уединении, никуда не склоняясь и даже не обращаясь вокруг себя, стоя твердо и как бы сделавширь неподвижностью (στάσις); и о прекрасном не думает он, находясь уже выше прекрасного, выше хора добродетелей, подобный человеку, который проник в самое внутреннее святилище и оставил позади себя в храме изображения богов, и, лишь выходя из святилища, впервые встречает их, после внутреннего созерцания и обращения с тем, что не
есть ни образ, ни вид, но сама божественная сущность; образы же, следовательно,
были бы
предметами созерцания второго порядка.
Абсолютное выше бытия, оно создает бытие, и это создание
есть творение из ничего, положение бытия в небытии [Вопрос этот составлял
предмет спора между итальянскими мыслителями Розмини и Джоберти, причем первый определяет Бога именно как абсолютное бытие, второй же различает сущее и существующее, причем, по формуле Джоберти, сущее творит существующее (ср. В. Эрн.
Временность должна погаснуть и обессилеть, линия времени слиться в точку, когда «времени больше не
будет» [Точнее: «времени уже не
будет» (Отк. 11, 6).], как клянется ангел в Апокалипсисе, только так может разрешиться антиномия времени [«Время не
предмет, а идея.
Конечно, этот
предмет любви не
есть только абстрактная идея или мертвое зеркало, им может
быть лишь живое существо, имеющее лицо, ипостась.
И эта любовь
есть София, вечный
предмет Любви Божией, «услаждения», «радости», «игры».
И эта красота не предстанет, как нечто, находящееся в чем-нибудь другом, хотя бы, напр., в каком-нибудь живом существе, на земле или на небе, или в каком-нибудь ином
предмете, но как нечто такое, что,
будучи однородным, существует всегда независимо само по себе и в себе самом.
Идеи для мира явлений имеют не только художественно-эротическую и религиозно-мистическую достоверность, но и логическую значимость, как общие родовые понятия (κοινόν, το εν επί πολλών, εν είδος εκαστον περί τα πολλά), причем эти понятия не
суть только родовые имена, но выражают самые сущности
предметов (οϋσίαι) [О смысловом значении «идей» и «эйдосов» у Платона см.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии.
Красота
предмета есть его софийная идея, в нем просвечивающая.
Поэтому все ее проявления ложны: когда кажется большой, она мала, когда больше, то меньше, ее сущее в воображении
есть не сущее, убегающее, как игрушка, почему и то, что кажется происходящим в ней,
суть игрушки, образы в образе, как
предмет в зеркале, который, находясь в одном месте, отражается в другом, кажущемся наполненным, не имеющем ничего, но кажущемся всем.
Но вместе с тем, как разлучение души и тела, предназначенных к совместному бытию, она
есть акт поистине противоестественный —
предмет последнего ужаса и последнего упования.
Мир, созданный на основе человеческой свободы, не может
быть разрушен или уничтожен, хотя бы он благодаря ей и «не удался», а люди превратились бы в сынов сатаны, стали бы воплощенными дьяволами (на это и рассчитывал сатана, прельщая
Еву: он мечтал узурпировать мир, чтобы сделать его игрушкой своего властолюбия, пародирующего божественное всемогущество, —
предметом jeu satanique [Сатанинская шутка (фр.).]).
Время вовсе не
есть пустая форма, в которой размещаются разные
предметы без связи и порядка, и не
есть только форма восприятия, какой его знает Кант.
Полагая магизм в основу своих отношений к миру, к земле, к плоти, прародители затемнили и ослабили в себе естественную свою софийность, в силу которой Адаму
была присуща власть над миром как богоносному и богоприемлющему существу, — не как
предмет вожделения и самостоятельная цель, но как одно из проявлений его духовной высоты и святости.
Поэтому только в Церкви и для Церкви ведома Библия как Слово Божие, вне же ее она
есть книга, обладающая высоким учительным авторитетом и большой литературной ценностью, но легко превращающаяся в мертвую букву без животворящего духа или же представляющая просто
предмет научной любознательности [Церковное установление канона священных книг
есть только авторитетное признание и повелительное санкционирование их теургической мощи.
В частности, и Четвероевангелие, исторической оболочкой своей представляющее
предмет ученой гиперкритики,
есть Вечная Книга лишь для тех, кто изведал его живительную силу, припадая с открытым сердцем к источнику воды живой.