Неточные совпадения
В частности, давно уже назревало и
то столкновение германства с православно-русским
миром, которое внешне проявилось ныне, не теперь только началась война духовная.
Кауфман и др.), но и неокантианство; сторонники «имманентизма» в духе учения И. Канта считали, что предметный
мир не объективно дан, а конструируется сознанием (т. е. «имманентен», внутренне присущ сознанию), отрицая вместе с
тем существование «вещи в себе».] и «монизма» — от протестантства до социалистического человекобожия [Критике «социалистического человекобожия» посвящен ряд статей С. Н. Булгакова в книге «Два града» (в 2 т. М., 1911): «Религия человекобожия у Л. Фейербаха», «К.
Православие не в
том, чтобы отрицать
мир в его подлинности, но в
том, чтобы делать центром человечности обращенное к Богу, молитвенно пламенеющее сердце, а не автономное мышление и не самоутверждающуюся волю: вне этого центра и
мир перестает быть космосом, творением и откровением Божиим, но становится орудием для искусителя, обольщающим кумиром.
Соединить же правду
того и другого, Найти не «синтез», но жизненное единство, в живом опыте познать Бога в
мире, а
мир в Боге — это предельная задача религиозного сознания, поставленная его историей.
Религиозное переживание удостоверяет человека в реальности иного, божественного
мира не
тем, что доказывает его существование или разными доводами убеждает в необходимости последнего, но
тем, что приводит его в живую, непосредственную связь с религиозной действительностью, ему ее показывает.
Но, чувствуя Бога, человек
тем самым ощущает себя в «
мире», другими словами, для него открывается основная религиозная антитеза, неизменно сопровождающая религиозную жизнь, — противоположность Бога и
мира.
И в этом свете по-иному является этот
мир, получается совершенно другой вкус, новое ощущение бытия — чувствование
мира как удаленного от Бога, но вместе с
тем от Него зависящего.
Подняться из плена
мира к Богу, из порабощенности в царство свободы — такую жажду пробуждает в душе всякая религия, и
тем глубже, чем выше и совершеннее она сама.
Поэтому религиозное мироощущение неизменно сопровождается известным разочарованием в этом
мире, пессимизмом в отношении к данному его состоянию,
тем, что иногда зовется «мировой скорбью», но в
то же время пессимизм этот есть только тень, которую бросает свет радостной веры, сулящей победу над
миром, подающей надежду на освобождение и спасение.
«Вем человека о Христе, который вознесен был на третье небо» [2 Кор. 12:2.]… Читали ли эти слова? задумывались ли, что они означают? Если это не бред или самообман, если правда
то, что здесь написано, и было, как написано,
то что же это значит для видавшего? каким взором должен был он смотреть на
мир после виденного, когда небо открылось!..
В этом смысле понятие безбожной религии содержит contradictio in adjecto [«Противоречие в определении» (лат.) — логическая ошибка; напр.: «круглый квадрат».], внутренне противоречиво, ибо существо религии именно и состоит в опытном опознании
того, что Бог есть, т. е. что над
миром имманентным, данным, эмпирическим существует
мир иной, трансцендентный, божественный, который становится в религии доступным и ощутимым: «религия в пределах только разума» [Название трактата И.
Ибо и это ничто не есть круглый нуль, но является величиной в высшей степени положительною: именно здесь разумеется
то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает наш взор
миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
Получая новые впечатления от жизни, будет ли
то Ледовитый океан или остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом человек ощущает себя в имманентном
мире, едином во всем многообразии.
Весь оккультизм есть расширение имманентного в сторону доселе трансцендентного, причем человек, преобразуя самого себя, и сам становится существом иного
мира, именно
того, который он познает.
Таким образом, хотя имманентное: «
мир» или «я», макрокосм и микрокосм, внутри себя также имеет ступени относительной трансцендентности, заданности, но еще не данности, —
тем не менее оно противоположно трансцендентному, как таковому.
Можно, конечно, для обозначения этого чувства сочинить новый термин, но, нам кажется, в этом нет никакой нужды, ибо в своем предварительном и формальном определении трансцендентное религии пока еще не отличается от трансцендентного философии: это больше логический жест, чем понятие (каковым, впрочем, и неизбежно будет всякое логическое понятие трансцендентного, т. е.
того, что находится выше понятий).], не принадлежит имманентному, — «
миру» и «я», хотя его касается.
Он есть единственное и подлинное He-я; поскольку же я (фихтевское) [
То есть «я» субъективного идеализма; «Я», порождающее из себя весь
мир.
Между
миром и Богом лежит абсолютное, непреодолимое для
мира расстояние, которое, если и преодолевается,
то незакономерно, прерывно, свободно, чудесно, благодатно.
Один и
тот же
мир предстает пред нами
то как механизм, чудовищный в своей дурной бесконечности, глухо молчащий о своем смысле,
то как откровение тайн Божества, или источник богопознания.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя
мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о
том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о
том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Кто вполне удовлетворен этим
миром и духовно не алчет,
тот совершенно не понимает веры, органически ее чужд.
Здесь приносится жертва собою и
миром (что означает тут одно и
то же) ради сверхмирного и премирного, — ради Отца, который на небесах.
Справедливо, что всякая реальность, будет ли
то чужое «я» или внешний
мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «Философию хозяйства», главу о «природе науки».].
Т. 1. С. 103).], если диалектика есть достаточно надежный мост, ведущий человека к свышечеловеческому бытию, к абсолютному духу,
то очевидно, что
мир и есть этот же самый дух, находящийся на соответственных ступенях своего диалектического саморазвития.
Места для веры и откровения здесь не остается, н если и можно говорить об откровениях высших сфер в смысле «посвящения»,
то и это посвящение, расширяя область опыта, качественно ее не переступает, ибо и иерархии эти принадлежат тоже еще к «
миру», к области имманентного.
Итак, которые удостоились увидеть зараз всеми вместе чувствами, как одним из многих чувств, сие всеблагое, которое и единое есть и многое, поелику есть всеблагое,
те, говорю, поелику познали и каждодневно познают разными чувствами единого чувства разные вместе блага, как единое, не сознают во всем сказанном никакого различия, но созерцание называют ведением, и ведение созерцанием, слух зрением, и зрение слухом» (Слова преп. Симеона Нового Богослова. I, 475).], хотя бы и оккультного, «мудрости века сего» [«Ибо мудрость
мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3:19).].
Мы не притязаем иметь Бога в чувстве иначе, чем через впечатления, возбужденные в нас
миром, и только в этой форме я мог говорить о Нем…
тот, кто это отрицает, с точки зрения своего чувства и переживания будет безбожником» (102, ср. далее 103).
Их грех и вина против кафоличности совсем не в этом, а в
том, что они исказили самую идею кафоличности, связав ее с внешним авторитетом, как бы церковным оракулом: соборность, механически понятую как внешняя коллективность, они подменили монархическим представительством этой коллективности — папой, а затем отъединились от остального христианского
мира в эту ограду авторитета и
тем изменили кафоличности, целокупящей истине, церковной любви.
Бог не есть трансцендентное, как многие себе представляют, он есть имманентное, т. е. трансцендентное, ставшее содержанием разума (нем.).] в некоторой догматической определенности,
то, очевидно, должен быть мост, оба
мира соединяющий; должны быть письмена, которыми начертываются божественные откровения, и язык, на котором они могут быть высказаны.
Но если обычно слова наши служат для понятий этого
мира, его предметов и соотношений,
то как же могут они оказаться пригодными для содержаний иного, трансцендентного,
мира?
Мы уже достаточно говорили о
том, что божественный
мир не может быть предметом дискурсивного знания и постигается только верой.
Итак, следует прежде всего признать, что и мифу присуща вся
та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще «откровению»: в нем, собственно, и выражается содержание откровения, или, другими словами, откровение трансцендентного, высшего
мира совершается непосредственно в мифе, он есть
те письмена, которыми этот
мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах.
В мифе констатируется встреча
мира имманентного — человеческого сознания (как бы мы его ни расширяли и ни углубляли), и
мира трансцендентного, божественного, причем трансцендентное, сохраняя свою собственную природу, в
то же время становится имманентным, а имманентное раскрывается, чувствуя в себе внедрение трансцендентного.
Понятно все принципиальное различие таинства от «магизма»: магия есть расширенная, утонченная и углубленная мощь человека над природным
миром помощью высшего его знания, магия есть
то же, что и наука, лишь на иной ступени, с иными методами.
Мышление есть Абсолютное в философии,
тот свет, в котором логически возникает и
мир, и Бог.
Философия не есть мудрость
мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание внешней меры, эмпирического бытия и жизни, но знание
того, что вечно, что есть Бог и что проистекает из его натуры…
Бог абсолютно возвышается над человеком, «во свете живет неприступном, которого никто не видел из людей и видеть не может» [Неточная цитата из Первого послания к Тимофею св. апостола Павла (6:16).], и в
то же время бесконечно уничижается, снисходит к
миру, являет себя
миру, вселяется в человека («приидем и обитель у него сотворим» [Ин. 14:23.]).
Все свойства, все слова, все качества, все мысли, заимствованные из этого
мира, как бы мы их ни потенцировали и ни усиливали, абсолютно непригодны для характеристики
того, что стоит за пределами этого
мира.
Для
того чтобы мог быть Бог, должен существовать
мир, он также обусловливает собой бытие Божие.
В разных диалогах Платона подчеркивается и раскрывается по преимуществу
то одна,
то. другая сторона идеализма — трансцендентность идей
миру или их имманентность.
Мир идей у Платона образует самостоятельную софийную фотосферу, одновременно и закрывающую и открывающую
то, что за и над этой сферой — само Божество; идеи у Платона остаются в неустроенной и неорганизованной множественности, так что и относительно верховной идеи блага, идеи идей, не устранена двусмысленность, есть ли она Идея в собственном и единственном смысле или же одна из многих идей, хотя бы и наивысшая (особое место в этом вопросе занимает, конечно, только «Тимей» с его учением о Демиурге [«Демиург» по-греч. означает «мастер», «ремесленник», «строитель»; у Платона — «Творец», «Бог».
Так как все представляет собой энергию Единого абсолютного лишь на разных ступенях совершенства,
то по отношению к
миру эта система, по справедливой характеристике Целлера [Zeller.
Единое у Плотина неизбежно получает двойственную характеристику: будучи первоосновой, имманентной всякому бытию, оно в
то же время остается выше всякого бытия, как трансцендентное
миру и простое Единое.
Горе
тому, кто осмелится приписать Божеству какое-либо качество; ибо качественность есть свойство конечности и потому должна вести к уконечению Бесконечного [Исходя из такого понимания, и «сефиры» (числом 10), или божественные лучи, которые являются личными носителями качеств бескачественного в себе эн-софа и посредниками всех отношений Божества к
миру, по мнению проф.
Ибо, если бы Бог не раскрывался под всеми этими атрибутами, как Он управлял бы
миром то милостью,
то правдою по делам человеческим?
Самой выдающейся чертой мистики Эккегарта является
то, что отрицательное богословие в связи с учением об Abgeschiedenheit, сливающей
мир и человека с Богом, приводит его к признанию не трансцендентности Бога, но максимальной Его имманентности: черта между Богом и тварью совершенно стирается, различие их преодолевается в превышающем его единстве [В связи с учением об отрешенности Эккегарт развивает свое важнейшее учение о Gott и Gottheit, о чем в след, отделе.]. Но об этом ниже.
В сем состоянии не можем мы ничего о Нем сказать, кроме что Он единственно Себе самому известен: понеже Он никакой твари, какое бы имя она ни имела, неизвестен иначе, как только как Он открывает себя самого в шаре Вечности, а вне шара и сверх оного, Он есть для всего сотворенного смысла вечное ничто, цело и совсем скрыт и как бы в своей собственной неисследимой тайне завит и заключен; так что познание наше о Нем вне бездонного шара
мира Вечности есть более отрицательно, нежели утвердительно,
то есть мы познаем более, что Он не есть, нежели что Он есть».
Вещь в себе трансцендентна опыту, — категории феноменального
мира неприложимы к ноумену, совершенно в
том же смысле и по
тем же, в сущности, основаниям, по каким, напр., И. Ск.
Безусловное НЕ отрицательного богословия не дает никакого логического перехода к какому бы
то ни было ДА положительного учения о Боге и
мире: архангел с огненным мечом антиномии преграждает путь человеческому ведению, повелевая преклониться пред непостижимостью в подвиге веры.
Но значит ли это в
то же время, что
мир существует помимо Бога, вне Его, рядом с Ним?