Неточные совпадения
С. 306–309.] западного типа, религиозно-соотносительное, а до известной степени и эквивалентное в тоносе [Тонос — букв.: напряжение, в переносном смысле «сила»; понятие стоической
философии, означающее напряжение, интенсивность космического
духа (пневмы).] своем нашему русскому хлыстовству.
Это сочинение в наших глазах является самым важным для понимания
духа кантовской
философии, ее интимного религиозного мотива, но оно задумано им не как особая «критика», что для Канта и характерно, но лишь как систематическое применение выводов трех критик к христианской догматике.].
Особенно показателен в этом отношении Гегель, для коего религия обозначает лишь ступень, и не самую высшую, в самосознании
духа, и потому она преодолевается в
философии.
Отсюда известное воззрение Гегеля, выраженное им уже в «Феноменологии
духа», что
философия выше религии, ибо для нее в совершенной и адекватной форме логического мышления ведомы тайны Бога и мира, точнее, она и есть самосознание Бога.
Нахождение, живое приобщение к Истине явилось бы тем самым и преодолением
философии, ибо сама
философия проистекает из той расщепленности бытия, его неистинности, при котором мышление оказывается обособленной областью
духа, — «отвлеченным».
Различие между «положительной» религией и
философией принципиально стирается в глазах Гегеля потому, что «не могут существовать два разума и два
духа, не может существовать божественный разум и человеческий, божественный
дух и человеческий, которые были бы совершенно различны между собою.
Вообще «
философия» в отвлеченном, а потому и притязающем на абсолютность понимания — рационалистический имманешизм в отрыве от цельности религиозного
духа, есть специфически германское порождение, корни свои имеющее в протестантизме.
Ведь религиозная вера и мифотворчество не может же быть упразднено в своей области какой-либо философемой, и религия существует с большим достоинством вне всякой
философии, нежели с несвободной, а потому и неискренней
философией, которая как будто хочет показать своей «апологетикой», что сама религия нуждается в апологии, задача апологетики, возомнившей себя религиозной
философией, есть поэтому вообще ложная задача, одинаково недостойная и религии, и
философии, ибо в ней соединяется отсутствие религиозной веры и свободного философского
духа.
Потому-то «чистая»
философия, притязающая на решающий голос и в вопросах религиозного сознания, столь естественно приходит к отрицанию ипостасности Божества, видя в ней лишь недозволительный антропоморфизм или психологизм (наиболее воинствующими здесь являются представители «
философии бессознательного» — Гартман и Древе [Вот какими аргументами возражает Древе против личного характера Божества: «Индивидом
дух называется в· конечной своей ограниченности и определимости материальным организмом…
Такова предельная интуиция религиозного самосознания и исходная аксиома веры, которая приемлется или отвергается в глубочайших недрах целостного религиозного
духа до всякой рефлексии и ранее всякой
философии; последняя лишь выявляет и осуществляет разные возможности, заложенные в уже принятом решении, дает ему философскую транскрипцию.
Новейшая германская
философия также отличается идеалистическим отвержением подлинной телесности, которая понимается лишь как трансцендентальная схема чувственного опыта или его неразложимый остаток; в спиритуалистических же системах
философии, типа Лейбница или Лотце, она истолковывается исключительно в терминах
духа, как его состояние, т. е. сама по себе тоже объявляется иллюзией.
Интуиция о трансцендентности
духа по отношению ко всем своим определениям или продуктам лежит и в основе
философии творчества у Н. А. Бердяева (цит. соч.). но и он видит недостаточно различие между образом и Первообразом, между беспредельным творчеством человека на основе софийности и абсолютным божественным творческим актом.
Неточные совпадения
Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о «жалких соблазнах мира сего», о «высокомерии разума», о «суемудрии науки», о позорном и смертельном торжестве плоти над
духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной
философии:
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и
философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает.
Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
— «Западный буржуа беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи во многом превышают его эмоциональный строй, а главное — он живет сравнительно цельной духовной жизнью». Ну, это уже какая-то поповщинка! «Свойства русского национального
духа указуют на то, что мы призваны творить в области религиозной
философии». Вот те раз! Это уже — слепота. Должно быть, Бердяев придумал.
«Боже мой! — думал он, внутренне содрогаясь, — полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а „честный и гордый“ человек в величайшего негодяя! Гордый
дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над
философией, нравственностью, развитием! Однако
дух устоял, кровь и нервы не одолели: честь, честность спасены…»
В основании
философии, которая принадлежит царству
Духа, а не царству Кесаря, лежит пережитый духовно-религиозный опыт, а не только опыт Кьеркегора и Ницше, как хочет Ясперс.