Она стояла спиною к печке и односложно отвечала. По опыту я знал, что самое трудное — начало, что редко люди могут разговаривать сразу. И я сидел, говорил, старался ее заинтересовать оригинальными своими мыслями. И вдруг поймал ее безнадежный, скучающий взгляд. И остро пронзила
душу мысль: она только об одном думает — когда же я уйду?
Неточные совпадения
Я шел дальше. Очень было гордо на
душе и приятно, И неожиданно в голову вскочила
мысль...
Года через два-три, когда я прочел Писарева, я был преисполнен глубокого презрения к Пушкину за его увлечение дамскими ножками. Но я вспоминал волнующие в своей красоте пушкинские звуки, оглашавшие наш актовый зал, — и мне смутно начинало казаться в
душе, что все-таки чего-то мы с Писаревым тут недооцениваем, несмотря на все превосходство нашего миросозерцания над образом
мыслей Пушкина.
Люба с самого начала держалась просто и приветливо, и с нею было хорошо разговаривать. Иногда я не смел о ней думать, иногда ликующая
мысль врывалась в
душу, что и она меня любит. Раз она мне сказала своим задушевным голосом...
Падала вера в умственные свои силы и способности, рядом с этим падала вера в жизнь, в счастье. В
душе было темно. Настойчиво приходила
мысль о самоубийстве. Я засиживался до поздней ночи, читал и перечитывал «Фауста», Гейне, Байрона. Росло в
душе напыщенное кокетливо любующееся собою разочарование. Я смотрелся в зеркало и с удовольствием видел в нем похудевшее, бледное лицо с угрюмою складкою у края губ. И писал в дневнике, наслаждаясь поэтичностью и силою высказываемых чувств...
Странно было подумать: весь этот запутанный клубок отчаяния, неверия, бездорожья, черных
мыслей о жизни, горьких самообвинений — клубок, в котором все мы бились и задыхались, — как бы он легко мог размотаться, какие бы широкие дороги открылись к напряженной, удовлетворяющей
душу работе, как легко могла бы задышать грудь, только захоти этого один человек!
Статья Михайловского была подлинным революционным его самоубийством. Я перечитывал его статью, и в
душе был горький смех: «Да ведь это твоя же наука, твоя, когда ты еще не одряхлел революционно!» И приходила в голову
мысль: «Вот в каких степенных ворон превращаются даже такие орлы, как Михайловский!»
Общее было в то время, обоих сильно и глубоко мучившее, — «чувство зависимости», — зависимости «
души» человека от сил, стоящих выше его, — среды, наследственности, физиологии, возраста; ощущение непрочности всего, к чему приходишь «разумом»,
мыслью.
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в
душу мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
— Иной раз думаешь, думаешь… всю тебе
душу мысли, как смолой, облепят… И вдруг все исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то… В душе тогда — как в погребе темно. Даже страшно… как будто ты не человек, а овраг бездонный…
Запала ли ему в
душу мысль, что он, быть может, вовсе не знает нрава Натальи, что она ему еще более чужда, чем он думал, ревность ли проснулась в нем, смутно ли почуял он что-то недоброе… но только он страдал, как ни уговаривал самого себя.
Пригревшись в Спимате, нежный, тихий блондин Коротков совершенно вытравил у себя в
душе мысль, что существуют на свете так называемые превратности судьбы, и привил взамен нее уверенность, что он — Коротков — будет служить в базе до окончания жизни на земном шаре. Но, увы, вышло совсем не так…
Неточные совпадения
В минуты, когда
мысль их обращается на их состояние, какому аду должно быть в
душах и мужа и жены!
Если позволите мне сказать
мысль мою, я полагаю истинную неустрашимость в
душе, а не в сердце.
На первый раз разговор не имел других последствий, но
мысль о поросячьих духах глубоко запала в
душу предводителя.
Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах)
мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно сложную и не изъятую идеологических ухищрений административную теорию, но нивеляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте
души единственно по инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин.
Человек так свыкся с этими извечными идолами своей
души, так долго возлагал на них лучшие свои упования, что
мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму.