Неточные совпадения
Миша, Володя, Оля
заметили это,
стали посмеиваться,
заметила и сама Маша.
Мы наряжались на святках. Когда
стали перед обедом переодеваться, я залюбовался собою в зеркало: с наведенными китайскою тушью бровями и карминовым нежно-красным румянцем на щеках я был просто очарователен. Вечером мы ехали на детский бал к Ладовским. И у меня мелькнуло: брови-то необходимо смыть, — сразу
заметят, а румянец на щеках оставлю. Кто
заметит? Ну, а
заметят, — скажу...
Так и поехал на бал нарумяненным; да и брови-то смыл не особенно тщательно, — были не черные, а все-таки много темнее обычного. Сначала все шло хорошо, — никто ничего не
замечал. Но начались танцы. Было жарко, душно; я танцевал с упоением в своем суконном синем мундирчике с серебряными пуговицами. В антракте вошел в комнату для мальчиков. Гимназисты увидели меня и
стали хохотать...
Я передал дальше. Через пять минут монета опять пришла ко мне. Гимназисты от скуки забавлялись тем, что не давали этим трем копейкам достигнуть своего Назначения. Я в это время собирал на что-то деньги и опускал их в копилку. Зажал монету в руке и
стал ждать, скажет ли мой сосед: «Что ж не передаешь дальше?» Никто ничего не
заметил. Я спустил деньгу в карман, а дома бросил в копилку.
Стыдно и теперь вспомнить, что разыгралось. Я заливался, захлебывался слезами,
молил Геннадия Николаевича зачеркнуть единицу, вопил так, что в дверное окошечко обеспокоенно
стали заглядывать классные надзиратели. И было это уже в четвертом классе! Правда, мне тогда было всего двенадцать лет. Конечно, Глаголев остался тверд и единицы не зачеркнул.
И теперь, из окутанного тенью угла, с тою же мукою глаза устремлялись вверх, а я искоса поглядывал на это лицо, — и в первый раз в душе шевельнулась вражда к нему… Эти глаза опять хотели и теперешнюю мою радость сделать мелкою, заставить меня стыдиться ее. И, под этими чуждыми земной радости глазами, мне уже
становилось за себя стыдно и неловко… Почему?! За что? Я ничего не
смел осознать, что буйно и протестующе билось в душе, но тут между ним и много легла первая разделяющая черта.
Настоял.
Стали играть. Но и самому было скучно говорить Мише «врешь» и от сестры Юли слышать «Витечка, ты». Совсем оказалась неинтересная игра. Как же я этого сразу не
заметил? Очень я был сконфужен.
Папа утром прошел мимо меня, как будто не видя. И несколько дней совсем не
замечал меня, в моем присутствии его лицо
становилось каменно-неподвижным. Наконец, дня через четыре, когда я вечером пришел к нему прощаться, он, как все эти дни, холодно и неохотно ответил на мой поцелуй и потом сказал...
На заутрене под светлое воскресение я прозевал Конопацких. То есть, если по-настоящему сказать, по чистой совести, — просто по окончании службы не
посмел к ним подойти. А в этом было все. Они бы пригласили меня прийти, — и опять день за днем я
стал бы бывать у них всю святую.
Профессор, должно быть,
заметил мое больное лицо, не
стал докучать и отпустил, поставив пятерку.
Хоронили его в ясное мартовское утро. Снег блестел, вода капала с крыш. Какие у всех на похоронах были славные лица! Я уж не раз
замечал, как поразительно красиво
становится самое ординарное лицо в минуту искренней, глубокой печали. Гроб все время несли на руках, были венки.
Когда профессор
замечал у экзаменующегося родную ленточку, глаза его светлели и голос
становился мягким.
Был счастливый хмель крупного литературного успеха. Многие журналы и газеты отметили повесть заметками и целыми
статьями. «Русские ведомости» писали о ней в специальном фельетоне, А. М. Скабичевский в «Новостях»
поместил подробную
статью. Но самый лестный, самый восторженный из всех отзывов появился — в «Русской мысли». Я отыскал редакционный бланк «Русской мысли» с извещением об отказе напечатать мою повесть и послал его редактору журнала В. М. Лаврову, приписав под текстом отказа приблизительно следующее...
Вот как он вышел, В двух первых книжках «Русского богатства» за 1899 год он
поместил длинную
статью, посвященную разбору моей книжки. Михайловский разбирал мои рассказы в хронологическом порядке. Вообще говоря,
замечал он, смешна, когда молодые авторы считают нужным
помечать каждый рассказ годом его написания. Но в данном случае приходится пожалеть, что этого нет. А жалеть приходилось потому, что это важно было… для определения быстрого моего падения с каждым следующим рассказом.
Разговор был очень странный. Я сказал, что хотел бы
поместить в начале
статьи подстрочное примечание приблизительно такого содержания: «Расходясь по основным вопросам с редакцией, автор прибегает к любезному гостеприимству „Русского богатства“ за невозможностью для него выступить в журнале, более ему близком».
С этого момента я
стал замечать, что здоровье мое улучшается.
Мне хотелось показать ему, что я очень знаю, что делаю, что имею свою положительную цель, а потому хочу иметь положительное влияние на журнал; принявши безусловно все то, что он писал о деньгах, я требовал, во-первых, права
помещать статьи свои и не свои, во-вторых, права заведовать всею иностранною частию, рекомендовать редакторов для нее, корреспондентов и проч., требовать для последних плату за помещенные статьи; это может показаться странным, но я могу уверить, что «National» и «Реформа» открыли бы огромные глаза, если б кто-нибудь из иностранцев смел спросить денег за статью.
Они учредились просто, скромно, не знали, как другие живут, и жили по крайнему разумению; они не тянулись за другими, не бросали последние тощие средства свои, чтоб оставить себя в подозрении богатства, они не натягивали двадцать, тридцать ненужных знакомств; словом: часть искусственных вериг, взаимных ланкастерских гонений, называемых общежитием, над которым все смеются и выше которого никто не
смеет стать, миновала домик скромного учителя гимназии; зато сам Семен Иванович Крупов мирился с семейной жизнию, глядя на «милых детей» своих.
Неточные совпадения
Как ни просила вотчина, // От должности уволился, // В аренду снял ту мельницу // И
стал он пуще прежнего // Всему народу люб: // Брал за
помол по совести.
— Сижу я намеднись в питейном, — свидетельствовала она, — и тошно мне, слепенькой,
стало; сижу этак-то и все думаю: куда,
мол, нонче народ против прежнего гордее
стал!
Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют; смотри,
мол, скоро и на солнышко прямо смотреть
станут!
Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не
заметив их, косясь на книгу,
стал есть и читать вместе.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он
замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы
стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё
становится больше и больше.