Вечером, после ужина, мы стояли в зале у открытого окна — Маша, Оля и я. Над черными липами сиял полный месяц. Что-то вдруг случилось с утра, —
стало легко, просто, вдруг все, что мы говорили, стало особенным, значительным и поэтичным. Я прямо и просто смотрел в глаза Маше, голоса наши ласково и дружески разговаривали друг с другом помимо слов, которые произносили. Маша важно рассказывала...
Но когда пришел — чувствовалась глубокая натянутость, разговора интересного не завязывалось, и не было ощущения, как прежде, что вот — что-то неожиданно придет и уничтожит напряжение, и
станет легко, просто и хорошо.
Неточные совпадения
Я очень сконфузился.
Стал приглядываться. Верно! Все держат вилку и ножик концами пальцев,
легко и красиво, и только мы с Мишею держим их в кулаках, как будто собираемся резать крепкую подошву.
Пришел очередной номер журнала «Русская речь», — папа выписывал этот журнал. На первых страницах, в траурных черных рамках, было напечатано длинное стихотворение А. А. Навроцкого, редактора журнала, на смерть Александра II. Оно произвело на меня очень сильное впечатление, и мне стыдно
стало, что я так
легко относился к тому, что случилось. Я много и часто перечитывал это стихотворение, многие отрывки до сих пор помню наизусть. Начиналось так...
Вспоминаю скомканную тревожность юности, ноющие муки самолюбия, буйно набухающие на душе болезненные наросты, темно бушующие, унижающие тело страсти, безглазое метание в гуще обступающих вопросов, непонимание себя, неумение подступить к жизни… А теперь — каким-то крепким щитом прикрылась душа, не так уж
легко ранят ее наружные беды, обиды, удары по самолюбию; в руках как будто надежный компас, не страшна обступившая чаща; зорче
стали духовные глаза, в душе — ясность, твердость и благодарность к жизни.
Потом возвращались. Солнце садилось. Мы с Любою отстали от остальных и разговорились. Что-то случилось, какая-то шестерня
стала на свое место, — и я
стал разговорчив, прост и знал теперь: все время уж буду
легко разговаривать и держаться свободно.
Очень скоро
стало известно, что под псевдонимом «Н. Бельтов» скрывается не кто иной, как Г. В. Плеханов, заслуженный революционер-эмигрант, — человек, которого уже не так-то
легко было петербургскому публицисту из тиши своего кабинета обвинять в пассивном преклонении перед действительностью и в реакционности. И тон ответа ему Михайловского был несколько иной — уже защищающийся и как будто даже несколько растерянный.
Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное им, было хорошее, и ему с нею тотчас же
стало легко, просто и приятно, как будто он с детства знал ее.
Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе
станет легко, усталость тела победит тревогу ума.
— Которые без привычки, тем, известно, трудно, — говорил он, — а обтерпелся — ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали хорошие, и работать
стало легко.
— А как
стало легко! — вся болезнь прошла, — и Верочка встала, идет, бежит, и опять на поле, и опять резвится, бегает, и опять думает: «как же это я могла переносить паралич?» — «это потому, что я родилась в параличе, не знала, как ходят и бегают; а если б знала, не перенесла бы», — и бегает, резвится.
Неточные совпадения
Легко вдруг
стало: чудилось, // Что кто-то наклоняется // И шепчет надо мной: // «Усни, многокручинная!
Анна ничего не слышала об этом положении, и ей
стало совестно, что она так
легко могла забыть о том, что для него было так важно.
Следующие два препятствия, канава и барьер, были перейдены
легко, но Вронский
стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и с радостью почувствовал, что она
легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора
стал слышен опять в том же прежнем расстоянии.
Когда Алексей Александрович решил сам с собою, что нужно переговорить с женою, ему казалось это очень
легко и просто; но теперь, когда он
стал обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень сложным и затруднительным.
Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило только выпить всю стклянку, чтобы умереть, ей показалось это так
легко и просто, что она опять с наслаждением
стала думать о том, как он будет мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно.