Неточные совпадения
Какое-то
глубокое, неслучайное бессилие разъедает у Достоевского всех
людей, дерзающих проявить самостоятельное свое хотение. Как в отчиме Неточки Незвановой, в них все время происходит «отчаянная, лихорадочная борьба судорожно-напряженной воли и внутреннего бессилия».
Дело, оказывается, много сложнее, чем казалось раньше. Суть не в том, что какая-то воображаемая черта мешает «самостоятельному хотению» единой человеческой души. Суть в том, что черта эта вовсе не воображаемая. Она
глубоким разрезом рассекает надвое саму душу
человека, а с нею вместе и «самостоятельное хотение».
Чем несоединимее
люди, чем
глубже разъединение, чем чудовищнее противоречия, тем как раз страсть ярче и острее. Свидригайлов рассказывает Раскольникову про свою невесту...
Еще крепче эта таинственная, живая связь у
людей друг с другом. Наружно они сообщаются словами, но души их, помимо слов, все время соприкасаются в каком-то другом общении, неизмеримо более
глубоком, тесном и правдивом.
Чем сильнее в
человеке трепет жизни, чем больше у него счастья, тем выше и прекраснее становится
человек, тем
глубже и полнее понимает он «все, что стоит понимать в жизни».
Он навсегда уезжает из станицы. Жалок его отъезд. С
глубоким равнодушием все смотрят на уезжающего, как будто он и не жил среди них. И ясно: Оленин стал всем чужд не потому, что не сумел удержаться на высоте своего самоотвержения, а потому, что в нем не оказалось жизни, — той жизни, которая ключом бьет окружающих
людях — в Лукашке, Марьяне, дяде Ерошке.
Эту мертвенную слепоту к жизни мы видели у Достоевского. Жизненный инстинкт спит в нем
глубоким, летаргическим сном. Какое может быть разумное основание для
человека жить, любить, действовать, переносить ужасы мира? Разумного основания нет, и жизнь теряет внутреннюю, из себя идущую ценность.
Душа зверя близка и родна Толстому. Он любит ее за переполняющую ее силу жизни. Но
глубокая пропасть отделяет для него душу зверя от души
человека… Та самая форма силы жизни, которая в звере законна, прекрасна и ведет к усилению жизни, — в
человеке становится низменною, отвратительною и, как гнилостное бродило, разрушает и умерщвляет жизнь.
Потому что сущность
человека неизмеримо тоньше,
глубже и светлее, чем сущность зверя.
Глубокая и таинственная серьезность «живой жизни», форма проявления ее в том светлом существе, которое называется
человеком, счастье в его отличии от удовольствия, уплощение и омертвение жизни, когда дело ее берется творить живой мертвец, — все эти стороны художественного жизнепонимания Толстого особенно ярко и наглядно проявляются в отношении его к любви между мужчиной и женщиной.
Умственные, отвлеченные дела
человека — это и для самого Толстого самое последнее, это только производное, выходящее из чего-то гораздо более
глубокого — из души
человека.
Но прежде всего — в чем же преступление Анны? Без любви выданная за
человека много старше ее, она полюбила другого. Это не легкомысленная светская интрижка, а любовь
глубокая, серьезная. После долгой и тяжелой борьбы с собою Анна порывает с мужем и соединяется с любимым
человеком.
В отношении Толстого к своему роману замечается та же рассудочная узость и мертвенность, как в его отношении, например, к «Крейцеровой сонате». Каждая строка «Сонаты» кричит о
глубоком и легкомысленном поругании
человеком серьезного и светлого таинства любви. Сам же Толстой уверен, что показал в «Сонате» как раз противоположное — что сама любовь есть «унизительное для
человека животное состояние», есть его «падение».
А смерть наваливается все плотнее. Ивану Ильичу кажется, что его с болью суют куда-то в узкий и
глубокий черный мешок, и все дальше просовывают и не могут просунуть. Он плачет детскими слезами о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости
людей, о жестокости бога, об отсутствии бога.
Он только
глубже спрячется в темноту и неподвижно будет смотреть на
человека слепым, беспощадным своим взглядом.
Но объединяет их и его главное —
глубокое, неистовое отрицание «лика мира сего», неспособность примириться с ним, светлая вера в то, что гармония жизни доступна
человеку и что она может быть, должна быть добыта.
«Иду, чтобы сгореть как можно ярче, и
глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня — моя награда. Иных наград не нужно для меня. Я вижу: власть — постыдна и скучна, богатство — тяжело и глупо, а слава — предрассудок, возникший из неумения
людей ценить самих себя и рабской их привычки унижаться».
«Новой гордости научило меня мое «Я», — говорит Заратустра, — ей учу я
людей: больше не прятать головы в песок небесных вещей, но свободно нести ее, земную голову, которая творит для земли смысл!» Ницше понимал, что неисчерпаемо
глубокая ценность жизни и религиозный ее смысл не исчезают непременно вместе со «смертью бога».
Здоровою частью своей души Ницше интуитивно чуял ту основную истину, которою живо все живое, — истину о
глубокой, неисчерпаемой самоценности жизни, не нуждающейся ни в каком «оправдании». Но чтобы
человек познал эту истину, нужны известные предусловия, нужна почва, которая бы питала ее. Это подсказала Ницше больная, упадочная часть его души, слишком ясно и болезненно чувствовавшая отсутствие этой почвы.
Неточные совпадения
Иной, например, даже
человек в чинах, с благородною наружностию, со звездой на груди, [Звезда на груди — орден Станислава.] будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах
глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам.
Порода наблюдательных
людей в течение дня замечала неоднократно неизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с видом
глубокой задумчивости.
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и
глубокого сердца. Истинно великие
люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
— Да так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен — и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это все едино.
Глубже этого
люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю
глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие
люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.