Там прячутся в темноте наши инстинкты, по-своему отзывающиеся на явления жизни; там залегает наше основное, органическое жизнечувствование — оценка жизни не на основании умственных соображений и рассуждений, а по живому, непосредственному
ощущению жизни; там — то «нутро и чрево», которое одно лишь способно «жизнь полюбить больше, чем смысл ее», или, с другой стороны, — возненавидеть жизнь, несмотря на сознанный умом смысл ее.
Неточные совпадения
«Раскольников сходил по лестнице тихо, не торопясь, весь в лихорадке, полный одного нового, необъятного
ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей
жизни. Это
ощущение могло походить на
ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение».
Но это лишь обман самочувствия. За силу
жизни принимаются судорожно обострившиеся, глубоко болезненные процессы души, за вечную гармонию — величайшая дисгармония. Ордынов переживает свои
ощущения в бреду горячки. Мышкин — неизлечимый эпилептик. Кириллову говорит Шатов: «Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается!»
Среди прекрасного мира — человек. Из души его тянутся живые корни в окружающую
жизнь, раскидываются в ней и тесно сплетаются в
ощущении непрерывного, целостного единства.
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе, животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с
ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною
жизнью.
Ребенком не только в отношении своем к «добру», а и во всех характернейших особенностях ребенка — в радостной свежести чувства, в пенящемся сознании
жизни, в чистоте отношения к
жизни, в
ощущении таинственной ее значительности даже… даже в самом слоге.
Если есть в душе
жизнь, если есть в ней, в той или другой форме, живое
ощущение связи с общею
жизнью, то странная перемена происходит в смерти, и рассеивается окутывающий ее ужас.
Смотрит на ту же
жизнь живой, — и взгляд его проникает насквозь, и все существо горит любовью. На живой душе Толстого мы видим, как чудесно и неузнаваемо преображается при этом мир. Простое и понятное становится таинственным, в разрозненном и мелком начинает чуяться что-то единое и огромное; плоская
жизнь вдруг бездонно углубляется, уходит своими далями в бесконечность. И стоит душа перед
жизнью, охваченная
ощущением глубокой, таинственной и священной ее значительности.
Кого? Бога?.. Как тут неважно слово в сравнении с
ощущением той
жизни, всеединства и счастья, которые слово это старается охватить!
И всюду здесь
жизнь, всюду
ощущение этой
жизни и уважение к ней — то просто уважение, которое так высоко ставит Толстой. Мы видели, например, что в чисто художественных произведениях Достоевского совсем нет животных. Если изредка животное и промелькнет, то непременно «противное», «паршивое», «скверное» — бесконечно униженное, с мертвою и мрачною душою. А вот как в «Записках из мертвого дома...
Это-то
ощущение единства с целым и делает Каратаева способным любить
жизнь в самой «безвинности ее страданий», смотреть в лицо смерти с «радостным умилением и тихою торжественностью».
человек мужественно и стойко принимает свой жребий, поднимается душою как бы выше себя и сливается душою с велениями неизбежности. Он как бы ощущает тот таинственный ритм, которым полна мировая
жизнь, в
ощущении которого нестрашными становятся опасности и ужасы личного бытия. Ярко и полно выражает это
ощущение великий Архилох...
Но ни тени скорби нельзя подметить в этой строгой серьезности; напротив, великая радостность светится в ней, — та строгая, глубоко-серьезная радостность, которая родится из
ощущения божественной значительности
жизни.
Душа переполнена
ощущением огромной силы, бьющей через край, которой ничего не страшно, которая все ужасы и скорби
жизни способна претворять в пьяную, самозабвенную радость.
Но есть одно, что тесно роднит между собою все такие переживания. Это, как уже было указано, «безумствование», «исхождение из себя», экстаз, соединенный с
ощущением огромной полноты и силы
жизни. А чем вызван этот экстаз — дело второстепенное. В винном ли опьянении, в безумном ли кружении радетельной пляски, в упоении ли черною скорбью трагедии, в молитвенном ли самозабвении отрешившегося от мира аскета — везде равно присутствует Дионис, везде равно несет он человеку таинственное свое вино.
Из безмерных мук, из отчаяния и слез, из
ощущения растерзанной и разъединенной
жизни рождается радостное познание бога и его откровений, познание высшего единства мира, просветленное примирение с
жизнью.
Каким же образом дионисические переживания одолевают в человеке
ощущение темноты и растерзанности мира, каким образом спасают человека для
жизни?
Но силою и величием человеческого духа оно преодолено; есть страдания, есть смерть, но нет ужаса, а вместо него — поднимающая душу радость борьбы, освящение и утверждение
жизни даже в страданиях и смерти, бодряще-крепкое
ощущение, что «на свете нет ничего страшного».
Душа переполнена
жизнью, переполнена блаженным
ощущением огромной и таинственной ее значительности.
Так вот. Если душа человеческая переполнена
ощущением божественности
жизни, то важно ли, как назовет человек это
ощущение? Гретхен спрашивает Фауста...
А назвать ли это
ощущение счастьем, назвать ли
жизнью, назвать ли богом — не все ли равно?
Жизнь вокруг человека — мрак, «безгласие косности», разъединение, страдание. «Вечная гармония» познается человеком только в редкие мгновения экстаза. Прошел экстаз, ri живое
ощущение гармонии погасло, и кругом снова — мрак и страдание.
Но холодная вода начала действовать. Помогло и то, что дежурный надзиратель, все тот же старик, несколько раз лекарственно ударил Янсона по голове. И это
ощущение жизни действительно прогнало смерть, и Янсон открыл глаза, и остальную часть ночи, с помутившимся мозгом, крепко проспал. Лежал на спине, с открытым ртом, и громко, заливисто храпел; и между неплотно закрытых век белел плоский и мертвый глаз без зрачка.
Неточные совпадения
После страшной боли и
ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло его
жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке, и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного
ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей
жизни.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою
ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае
жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного
ощущения.
Ненадолго, на час, даже на десяток минут, он вдруг и тревожно ощущал бессвязность своего житейского опыта, отсутствие в нем скрепляющего единства мысли и цели, а за этим
ощущением пряталась догадка о бессмысленности
жизни.
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только
ощущение трагизма
жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?