А между тем рассказ этот поистине поразителен. В нем Достоевский как бы подводит итог самому себе,
приходит в ужас от этого страшного итога, — и душе вдруг открывается что-то совершенно новое.
Неточные совпадения
«Неужели они не простят меня, не поймут, как все это не могло быть иначе? — думала Анна, с внутренним
ужасом глядя на сына. —
Пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не виновата, что бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить… Я не могу раскаиваться
в том, что я дышу, что я люблю»…
Умирает Николай Левин. Он страстно и жадно цепляется за уходящую жизнь,
в безмерном
ужасе косится на надвигающуюся смерть. Дикими, испуганными глазами смотрит на брата: «Ох, не люблю я тот свет! Не люблю». На лице его — «строгое, укоризненное выражение зависти умирающего к живому». Умирать с таким чувством — ужаснее всяких страданий. И благая природа
приходит на помощь.
Мы познаем, что все возникающее должно быть готово к горестной погибели, мы заглядываем
в ужасы личного существования — и тем не менее не
приходим в отчаяние: метафизическое утешение моментально вырывает нас из суетной сферы переменчивых явлений.
И Дионис
приходил со своим утешением и разрешением. Он развертывал перед зрителем чудовищные
ужасы эдиповой судьбы, показывал, как беспощадно жесток Рок, как все тленно и непрочно
в человеческой жизни.
«Эдип
в Колоне» Софокла. Измученный, слепой Эдип
приходит с дочерью Антигоною
в рощу Евменид
в Колоне. Хор колонских старцев узнает, кто он, и
в ужасе приказывает ему немедленно удалиться.
Да, все это хорошо. Но если у человека уже нет неведения, если он
пришел в себя от хмеля жизни, если отрезвевший взгляд его остро и ясно различает
ужасы, наседающие на человека, и бездны, разверзающиеся под ногами? Конечно, можно тогда сказать, как Заратустра: «Ваша любовь к жизни пусть будет любовью к вашей высочайшей надежде, и ваша высочайшая надежда пусть будет высочайшей мыслью жизни. А эта высочайшая мысль гласит: человек есть нечто, что должно преодолеть».
Живой человек бодро и радостно несет жизнь не потому, что оправдывает ее
ужасы и гадости, а потому, что сила жизни не дает ему
прийти от них
в отчаяние.
А может быть, столкнет его судьба с хорошим человеком, — есть они на Руси и
в рясах, и
в пиджаках, и
в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным словом,
ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный человек темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и
придет светлое освобождение.
Но, глядя на нее, он опять видел, что помочь нельзя, и
приходил в ужас и говорил: «Господи, прости и помоги».
Обломов остановился. Он сам
пришел в ужас от этой грозной, безотрадной перспективы. Розы, померанцевые цветы, блистанье праздника, шепот удивления в толпе — все вдруг померкло.
Неточные совпадения
— Батюшка, потише! Ведь услышат,
придут! Ну что тогда мы им скажем, подумайте! — прошептал
в ужасе Порфирий Петрович, приближая свое лицо к самому лицу Раскольникова.
«О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели такой
ужас мог
прийти мне
в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
— Мой брат недавно
прислал мне письмо с одним товарищем, — рассказывал Самгин. — Брат — недалекий парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа с крестьянами. Но он пишет, что не
в силах ненавидеть тех, которые били, потому что те, которых били, тоже безумны до
ужаса.
«Куда ж я дел деньги? — с изумлением, почти с
ужасом спросил самого себя Обломов. —
В начале лета из деревни
прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
— Что я сделал! оскорбил тебя, женщину, сестру! — вырывались у него вопли среди рыданий. — Это был не я, не человек: зверь сделал преступление. Что это такое было! — говорил он с
ужасом, оглядываясь, как будто теперь только
пришел в себя.