Неточные совпадения
И мир мертвеет для души. Вокруг
человека — не горячий трепет
жизни, а холодная пустота, «безгласие косности».
Мелкие рассказы Достоевского. Основа всех их одна: в мрачной, безлюдной пустыне, именуемой Петербургом, в угрюмой комнате-скорлупе ютится бесконечно одинокий
человек и в одиночку живет напряженно-фантастическою, сосредоточенною в себе
жизнью.
Кириллов в «Бесах» «не склонен встречаться с
людьми и мало с
людьми говорит». В убогом своем флигельке все ночи до рассвета он ходит, пьет чай и думает. Одиноко и загадочно проходит сквозь
жизнь никому не понятный Николай Ставрогин. Одиноко сидит и думает в отцовском доме Иван Карамазов.
Связи с широкою и таинственною
жизнью мира в душе
человека нет. Нет также в его душе и естественной связи с другими
людьми, с человечеством. Труднее всего для этого человека-одиночки вообразить, как можно из себя любить
людей или даже просто «быть благородным».
Этот вопрос задает Ставрогин Кириллову. Совсем такой же вопрос задает себе герой «Сна смешного
человека». В
жизни приходится скрывать свою тайную сущность, непрерывно носить маску. Но сладко
человеку вдруг сбросить душную маску, сбросить покровы и раскрыться вовсю.
Спастись во всем мире могли только несколько
человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род
людей и новую
жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих
людей, никто не слыхал их слова и голоса».
Однако
люди живут, творят
жизнь. И проповедникам тлена стоит больших усилий заставить их очнуться на миг и вспомнить, что существует смерть, все делающая ничтожным и ненужным. В этой странной слепоте всего живущего по отношению к смерти заключается величайшее чудо
жизни.
Страх смерти — это червь, непрерывно точащий душу
человека. Кириллов, идя против бога, «хочет лишить себя
жизни, потому что не хочет страха смерти». «Вся свобода, — учит он, — будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить… Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог».
Если же нет
людям бессмертия, то
жизнь их превращается в одно сплошное, сосредоточенное ожидание смертной казни.
В сумеречной глубине души человеческой лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах души тяжелая крышка — бог. Дьявол задыхается в глубине, рвется на волю, просит
жизни. И все очевиднее становится для
человека, что это душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол — это и есть он сам.
Что же делать? «Смелей,
человек, и будь горд! Не ты виноват!» Нужно только дерзнуть, нужно только сбросить крышку — и будет свобода. Встанет придавленный дьявол, разомнется и поведет
человека. Наступит цельная
жизнь и яркое счастье, — пускай страшная
жизнь, дьявольское счастье, но
жизнь и счастье.
Жизнь есть боль,
жизнь есть страх, и
человек несчастен.
Кириллов — детски прекрасная, благородная душа, ясно и чисто звучащая на все светлое в
жизни. Но его, как и всех других, «съела идея».
Человек обязан заявить своеволие, все на свете — «все равно», и «все хорошо». «Кто с голоду умрет, кто обидит и обесчестит девочку, — хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо, и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо».
«Рассудок, господа, — пишет подпольный
человек, — есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок, а хотение есть проявление всей
жизни, т. е. всей человеческой
жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями.
Как будто гигантский молот непрерывно бьет перед нами по
жизни и дробит ее на все более мелкие куски. Не только
люди одиноки в мире. Не только
человек одинок среди
людей. Сама душа
человека разбита в куски, и каждый кусок одинок.
Жизнь — это хаотическая груда разъединенных, ничем между собой не связанных обломков.
Жабы и паучихи навряд ли, конечно, испытывают при этом какое-нибудь особенное сладострастие. Тут просто тупость жизнеощущения, неспособность выйти за пределы собственного существа. Но если инстинкты этих уродов животной
жизни сидят в
человеке, если чудовищные противоречия этой любви освещены сознанием, то получается то едкое, опьяняющее сладострастие, которым живет любовь Достоевского.
Герои Достоевского не «новые
люди». Мы видели, мысль о смерти пробуждает в них тяжелый, мистический ужас; они не могут без содрогания думать «об этом мраке». Если нет личного бессмертия, то
жизнь человека превращается в непрерывное, сосредоточенное ожидание смертной казни.
Отношение к
жизни Ивана Карамазова характерно вообще для героев Достоевского. Подпольный
человек пишет: «Дольше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно. Только дураки и негодяи живут дольше сорока лет».
Жадно цепляясь за
жизнь,
человек все время чувствует в глубине души, что жить он не только не способен, а просто не достоин.
Как змеи, сплетаются в клубок самые не согласные, самые чуждые друг другу настроения: страх смерти и чувство неспособности к
жизни, неистовая любовь к
жизни и сознание себя недостойным ее. Ко всему этому еще одно: странный какой-то инстинкт неудержимо влечет
человека к самоуничтожению. Страшная смерть полна властного очарования,
человек безвольно тянется к ней, как кролик, говорят, тянется в разверстую пасть удава.
И вот то и дело приходят неожиданные вести: «Свидригайлов застрелился!», «Ставрогин повесился!», «Крафт застрелился!», «Смердяков повесился!» Дух беспощадного самоистребления носится над этим миром неудержимо разваливающейся
жизни. Романы Достоевского кишат самоубийствами, словно самоубийство — это нечто самое обыденное, естественное и необходимое в
жизни людей.
Наблюдая
человека как его рисует Достоевский, то и дело приходится вспоминать самые уродливые, самые дисгармонические явления в мире животных — те уклонения, ошибки и неудачные «пробы», которые делает природа в трудной своей работе по гармонизации
жизни.
Как в биологической, так и в моральной области,
человек неудержимо тянется ко всему, что уродует, ломает и разрушает его
жизнь.
Нет
жизни кругом, нет
жизни внутри. Все окрашено в жутко тусклый, мертвенный цвет. И страшно не только то, что это так. Еще страшнее, что
человек даже представить себе не в силах — как же может быть иначе? Чем способен
человек жить на земле? Какая мыслима
жизнь? Какое возможно счастье?
Надеяться в будущем тоже не на что: нет в
жизни таких сил, которые могли бы воскресить
человека.
Кириллов — тот нашел, во что нужно переделываться: переродиться физически и стать
человеком. Но когда мы вглядимся ближе в его человекобога, мы увидим, что это уже полный мертвец, в котором не осталось ни капли
жизни.
Победа над смертью путем полного отсечения воли в
жизни; победа над ужасами
жизни путем мертвенно безразличного отношения к ней; презрение к
жизни, презрение к смерти — вот этот чудовищный идеал, выросший на почве безнадежного отчаяния и глубочайшего неверия в природу
человека.
Но пустая форма бессмертия в философском смысле, — какое содержание она гарантирует? Что-то огромное? «Да почему же непременно огромное?» В душе
человека только мрак и пауки. Почему им не быть и там? Может быть, бессмертие — это такой тусклый, мертвый, безнадежный ужас, перед которым страдальческая земная
жизнь — рай?
В душе
человека — угрюмый, непроглядный хаос. Бессильно крутятся во мраке разъединенные обрывки чувств и настроений. В темных вихрях вспыхивают слабые огоньки
жизни, от которых мрак вокруг еще ужаснее.
Все существо
человека вдруг говорит
жизни...
Поэтому вполне естественно и понятно, что, почувствовав гармонию мира, сказав
жизни: «Да, это правда!» —
люди эти приходят не к утверждению
жизни, а как раз к обратному — к полнейшему ее отрицанию.
«В эти пять секунд, — говорит Кириллов, — я проживаю
жизнь и за них отдам всю мою
жизнь, потому что стоит. Я думаю,
человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута?»
Над
человеком стоит «темная, наглая и бессмысленно-вечная сила».
Человек глубоко унижен ею. «Смешному
человеку» снится, что он убивает себя и воскресает после смерти. «А, стало быть, есть и за гробом
жизнь! И если надо быть снова и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!»
При том жизнеощущении, которым полон Достоевский, это упорное богоборчество его вполне естественно. Мир ужасен,
человек безнадежно слаб и безмерно несчастен,
жизнь без бога — это «медленное страдание и смерть» (Ставрогин). Какая же, в таком случае, свобода обращения к богу, какая любовь к нему? Нищий, иззябший калека стоит во мраке перед чертогом властителя. Если он запоет властителю хвалу, то потому ли, что возлюбил его, или только потому, что в чертоге тепло и светло?
Мир там совсем другой.
Люди не извиваются, как перерезанные заступом земляные черви. Не слышно воплей и проклятий. Медленно и благообразно движутся безжизненные силуэты святых старцев Макара Ивановича и Зосимы, сидит на террасе своей дачи святой эпилептик Мышкин. Трепетные, нежнейшие мечты Достоевского о невозможном и недостижимом носятся над этими образами. Нездешние отсветы падают на них и озаряют весь мир вокруг. И от нездешнего этого света слабо начинает оживать мертвая здешняя
жизнь.
Да, страдание, страдание, страдание! Вот истинное бродило, очищающее и просветляющее
жизнь. Вот что делает
человека прекрасным и высоким, вот что дает ему счастье.
Мы видим: перестрадав сверх меры,
люди только сходят у Достоевского с ума, убивают себя, умирают, захлебываясь проклятиями. Там, где идея эта должна проявиться, Достоевский как раз замолкает. Раскольников на каторге очистился страданием, для него началась новая
жизнь, «обновление» и «перерождение», но… Но «это могло составить тему нового рассказа, теперешний же рассказ наш окончен». То же и относительно Подростка.
И вот
человек гасит в своей душе последние проблески надежды на счастье и уходит в темное подполье
жизни. Пусть даже случайный луч не напоминает о мире, где солнце и радость. Не нужен ему этот мир, вечно дразнящий и обманывающий. У
человека свое богатство — страдание.
«Законы природы постоянны и более всего всю
жизнь меня обижали, — пишет подпольный
человек.
Среди прекрасного мира —
человек. Из души его тянутся живые корни в окружающую
жизнь, раскидываются в ней и тесно сплетаются в ощущении непрерывного, целостного единства.
Вокруг
человека — огромное море
жизни: животные, растения. У них нет рассудка, они не умеют говорить. Но в них есть самое важное, что и в
человеке важнее рассудка и слов.
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе, животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с ощущением
человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною
жизнью.
«Тополь знал, что умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные предметы человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в тех формах, как
человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту тайную их
жизнь Толстой живо ощущает душою, и
жизнь эта роднит дерево с
человеком.
Мир светел. Он весь полон единым, непрерывным трепетом
жизни. Счастливым ответным трепетом полна и душа
человека.
Чем сильнее в
человеке трепет
жизни, чем больше у него счастья, тем выше и прекраснее становится
человек, тем глубже и полнее понимает он «все, что стоит понимать в
жизни».
«Наташа была так счастлива, как никогда еще в
жизни. Она была на той высшей ступени счастья, когда
человек делается вполне добр и хорош и не верит в возможность зла, несчастья и горя».
Толстой рассказывает про Нехлюдова: «В это лето у тетушек он переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша сам по себе познает всю красоту и важность
жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней
человеку… Мир божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать».
Светлою тайною стоит мир божий и перед самим Толстым; радостно и восторженно он старается познать и разгадать эту тайну. В чем ценность
жизни? В чем счастье? Для чего живет
человек?
Тем более ненадежен разум, когда он берется решать основные вопросы
жизни. Все, чем жива
жизнь, для Толстого лежит на каком-то совсем другом уровне, а не на том, где
люди оперируют словами и оформленными мыслями.
Человек жалок и беспомощен, когда подходит к
жизни с одним только умом, с кодексом его понятий, суждений и умозаключений. Так был бы беспомощен скрипач, который вышел бы играть хотя бы и с самым прекрасным смычком, но без скрипки. Сущность
жизни познается каким-то особенным путем, внеразумным. Есть способность к этому познанию, — и ум, как смычок, извлечет из него полные, живые, могущественные мелодии.