Неточные совпадения
Только бы его, здоровья, — с ним ничего не страшно, никакие испытания; его потерять — значит потерять
все; без него нет свободы, нет независимости, человек становится рабом окружающих людей
и обстановки; оно — высшее
и необходимейшее благо, а между тем удержать его так трудно!
Притом,
все равно ничего не достигнешь даже в том случае, если
только для этого
и жить.
Впрочем, привычка эта вырабатывается скорее, чем можно бы думать,
и я не знаю случая, чтобы медик, одолевший препаровку трупов, отказался от врачебной дороги вследствие неспособности привыкнуть к стонам
и крови.
И слава богу, разумеется, потому что такое относительное «очерствение» не
только необходимо, но прямо желательно; об этом не может быть
и спора. Но в изучении медицины на больных есть другая сторона, несравненно более тяжелая
и сложная, в которой далеко не
все столь же бесспорно.
Сказать кстати, право вскрывать умерших больных присвоили себе, помимо клиник,
и вообще
все больницы, — присвоили совершенно самовольно, потому что закон им такого права не дает; обязательные вскрытия производятся по закону
только в судебно-медицинских целях.
Мне казалось, что я теперь понял
всю суть медицины, понял, что в ее владении находятся два-три действительных средства, а
все остальное — лишь «латинская кухня», «ut aliquid fiat»; что со своими жалкими
и несовершенными средствами диагностики она блуждает в темноте
и только притворяется, будто что-нибудь знает.
Каким образом из
всего только что описанного мог я сделать такое резкое
и решительное заключение?
Та же гигиеническая выставка, так много показавшая, что дает медицина, для г. фельетониста не существует: из
всей выставки он видит
только этот «случайно найденный полип»
и обливает за него презрением врачей
и медицину, даже не интересуясь узнать, возможно ли при жизни открыть такой полип.
То, что в течение последнего курса я начинал сознавать
все яснее, теперь встало предо мною во
всей своей наготе: я, обладающий какими-то отрывочными, совершенно неусвоенными
и непереваренными знаниями, привыкший
только смотреть
и слушать, а отнюдь не действовать, не знающий, как подступиться к больному, я — врач, к которому больные станут обращаться за помощью!
Мы же,
все остальные, — мы должны были идти в жизнь самостоятельными врачами не
только с «правами
и преимуществами», но
и с обязанностями, «сопряженными по закону с этим званием»…
— Ну, вот, я очень рада! — удовлетворенно произнесла больная. — Вы, значит, стоите на высоте науки; откровенно говоря, я гораздо больше верю молодым врачам, чем
всем этим «известностям»: те
все перезабыли
и только стараются гипнотизировать нас своей известностью.
В книгах не было указания на возможность подобного «осложнения» при тифе; но разве книги могут предвидеть
все мелочи? Я был в отчаянии: я так глуп
и несообразителен, что не гожусь во врачи; я
только способен действовать по-фельдшерски, по готовому шаблону. Теперь мне смешно вспомнить об этом отчаянии: студентам очень много твердят о необходимости индивидуализировать каждый случай, но умение индивидуализировать достигается
только опытом.
Весь день я в тупом оцепенении пробродил по улицам; я ни о чем не думал
и только весь был охвачен ужасом
и отчаянием. Иногда в сознании вдруг ярко вставала мысль: «да ведь я убил человека!»
И тут нельзя было ничем обмануть себя; дело не было бы яснее, если бы я прямо перерезал мальчику горло.
Все 28 человек, у которых было сделано лишь частичное вырезывание щитовидной железы, были найдены совершенно здоровыми; из восемнадцати же человек, у которых была вырезана
вся железа, здоровыми оказались
только двое; остальные представляли своеобразный комплекс симптомов, который Кохер характеризует следующим образом: «задержание роста, большая голова, шишковатый нос, толстые губы, неуклюжее тело, неповоротливость мысли
и языка при сильной мускулатуре, —
все это с несомненностью указывает на близкое родство описываемого страдания с идиотизмом
и кретинизмом».
Вывод из
всего этого был для меня ясен: я буду впредь употреблять
только те средства, которые безусловно испытаны
и не грозят моим больным никаким вредом.
Пока я ставлю это правилом лишь для самого себя, я нахожу его хорошим
и единственно возможным; но когда я представляю себе, что правилу этому станут следовать
все, я вижу, что такой образ действий ведет не
только к гибели медицины, но
и к полнейшей бессмыслице.
Из
всех органов последней мне известен
только один, упорно
и энергично протестовавший против каждой попытки экспериментировать над живыми людьми, — это русская газета «Врач», выходившая под редакцией недавно умершего проф. В. А. Манассеина.
Так же, как при первом моем знакомстве с медициной, меня теперь опять поразило бесконечное несовершенство ее диагностики, чрезвычайная шаткость
и неуверенность
всех ее показаний.
Только раньше я преисполнялся глубоким презрением к кому-то «им», которые создали такую плохую науку; теперь же ее несовершенство встало передо мною естественным
и неизбежным фактом, но еще более тяжелым, чем прежде, потому что он наталкивался на жизнь.
Одним из наичаще рекомендуемых средств против чахотки является креозот
и его производные; а между тем
все громче раздаются голоса, заявляющие, что креозот нисколько не помогает против чахотки
и что он —
только, так сказать, лекарственный ярлык, наклеиваемый на чахоточного.
Основное правило диететики брюшного тифа требует кормить больного
только жидкою пищею,
и опять против этого идет
все усиливающееся течение, утверждающее, что таким образом мы
только замариваем больного голодом.
Для нас же задача может быть
только одна — работать для будущего, стремиться познать
и покорить себе жизнь во
всей ее широте
и сложности.
Нужно
только строго
и неуклонно следовать старому правилу: «primum non nocere, — прежде
всего не вредить».
Это значит, что врачи не нужны, а их наука никуда не годится? Но ведь есть многое другое, что науке уже понятно
и доступно, во многом врач может оказать существенную помощь. Во многом он
и бессилен, но в чем именно он бессилен, может определить
только сам врач, а не больной; даже
и в этих случаях врач незаменим, хотя бы по одному тому, что он понимает
всю сложность происходящего перед ним болезненного процесса, а больной
и его окружающие не понимают.
И весь мой тон говорит, что я обладаю полною истиною, сомнение в которой может быть
только оскорбительным.
И веру в себя недостаточно завоевать раз; приходится
все время завоевывать ее непрерывно. У больного болезнь затягивается; необходимо зорко следить за душевным состоянием его
и его окружающих; как
только они начинают падать духом, следует, хотя бы наружно, переменить лечение, назначить другое средство, другой прием; нужно цепляться за тысячи мелочей, напрягая
всю силу фантазии, тонко считаясь с характером
и степенью развития больного
и его близких.
Турецкий знахарь, ходжа, назначает больному лечение, обвешивает его амулетами
и под конец дует на него; в последнем
вся суть: хорошо излечивать людей способен
только ходжа «с хорошим дыханием».
— Работаешь
весь день, — машина стучит, пол под тобою трясется, ходишь, как маятник. Устанешь с работы хуже собаки, а об еде
и не думаешь.
Все только квас бы пил, а от квасу какая сила? Живот наливаешь себе, больше ничего. Одна водочка
только и спасает: выпьешь рюмочку, — ну,
и есть запросишь.
Все яснее
и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как
только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье
и излечение людей; но врач, — если он врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде
всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною
и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не
только указывать, он должен бороться
и искать путей, как провести свои указания в жизнь.
Но вот я представляю себе, что общественные условия в корне изменились. Каждый человек имеет возможность исполнять
все предписания гигиены, каждому заболевшему мы в состоянии предоставить
все, что
только может потребовать врачебная наука. Будет ли, по крайней мере, тогда наша работа несомненно плодотворна
и свободна от противоречий?
Культура подхватила нас на свои мягкие волны
и несет вперед, не давая оглядываться по сторонам; мы отдаемся этим волнам
и не замечаем, как теряем в них одно за другим
все имеющиеся у нас богатства; мы не
только не замечаем, — мы не хотим этого замечать:
все наше внимание устремлено исключительно на наше самое ценное богатство — разум, влекущий нас вперед, в светлое царство культуры.
Пусть
все больше развивается мозг, но пусть же при этом у нас будут крепкие мышцы, изощренные органы чувств, ловкое
и закаленное тело, дающее возможность действительно жить с природою одною жизнью, а не
только отдыхать на ее лоне в качестве изнеженного дачника.
И все-таки в городе я живу жизнью чистого интеллигента, работая
только мозгом. Первое время я пытаюсь против этого бороться, — упражняюсь гирями, делаю гимнастику, совершаю пешие прогулки; но терпения хватает очень ненадолго, до того
все это бессмысленно
и скучно…
И если в будущем физический труд будет находить себе применение
только в спорте, лаун-теннисе, гимнастике
и т. п., то перед скукою такого «труда» окажутся бессильными
все увещания медицины
и все понимание самих людей.
В настоящее время врачебное образование, к счастью, стало доступно
и женщине: это — громадное благо для
всех женщин, — для
всех равно, а не
только для мусульманских, на что любят указывать защитники женского врачебного образования. Это громадное благо
и для самой науки:
только женщине удастся понять
и познать темную, страшно сложную жизнь женского организма во
всей ее физической
и психической целости; для мужчины это познание всегда будет отрывочным
и неполным.
— Как
все у вас нежно
и мягко выходит! — сказала больная, краснея
и улыбаясь. — Право, я рада бы
все время болеть,
только чтобы вы меня лечили.
Это — странное свойство души притупляться под влиянием привычки в совершенно определенном, часто очень узком отношении, оставаясь во
всех остальных отношениях неизменною. Раньше я не мог себе представить, а теперь убежден, что даже тюремщик
и палач способны искренне
и горячо откликаться на
все доброе, если
только это доброе лежит вне сферы их специальности.
Мне становилось
все противнее смотреть на это веселое, равнодушное лицо, слушать этот тон, каким говорят
только с маленькими детьми. Ведь тут целая трагедия: полгода назад мать, случайно вошедши к сестре, вырвала из ее рук морфий, которым она хотела отравиться, чтоб не жить недужным паразитом…
И вот этот противный тон, эта развязность, показывающая, как мало дела
всем посторонним до этой трагедии.
Если оценить каждый совет
только в 25 коп., если допустить, что у себя на дому
и при посещениях врачи со
всех берут плату, то все-таки выйдет, что двести киевских врачей ежегодно жертвуют на бедных около тридцати пяти тысяч рублей…
И там бедняк узнает, что не всегда можно мыслить последовательно, что врача за отсутствие бескорыстия можно упрятать в тюрьму, а
все остальные люди пользуются правом невозбранно распоряжаться своим кошельком
и трудом; за отказ в помощи умирающему с голоду человеку им предоставляется право ведаться
только с собственною совестью,
и если совесть эта достаточно тверда, то они могут гордо нести свои головы
и пользоваться всеобщим почетом.
Нельзя, чтоб люди умирали с голоду
и замерзали на улицах, — но общество
все в целом должно организовать для них помощь, а не сваливать заботу на отдельных домовладельцев
только потому, что у них есть незанятые квартиры,
и на булочников, потому что они торгуют именно хлебом.
— Служба крайне тяжелая! — повторил он
и снова замолчал. — В газетах пишут: «д-р Петров был пьян». Верно, я был пьян,
и это очень нехорошо.
Все вправе возмущаться. Но сами-то они, — ведь девяносто девять из них на сто весьма не прочь выпить, не раз бывают пьяны
и в вину этого себе не ставят. Они
только не могут понять, что другому человеку ни одна минута его жизни не отдана в его полное распоряжение… А это, брат, ох, как тяжело, — не дай бог никому!..
Чуть светало. Я ехал на извозчике по пустынным темным улицам; в предрассветном тумане угрюмо дрожали гудки далеких заводов; было холодно
и сыро; редкие огоньки сонно мигали в окнах. На душе было смутно
и как-то жутко-пусто. Я вспомнил свое вчерашнее состояние, наблюдал теперешнюю разбитость —
и с ужасом почувствовал, что я болен, болен тяжело
и серьезно. Уж два последние года я замечал, как у меня
все больше выматываются нервы, но теперь
только ясно понял, до чего я дошел.