Неточные совпадения
Что-то у меня
в душе перестраивается, и как будто пленка сходит с глаз. Я
вглядываюсь в этих сгорбленных, серых людей. Как мог я видеть
в них носителей какой-то правды
жизни! Как мог думать, что души их живут красотою огромной, трагической борьбы со старым миром?
И ребячески-суетною радостью загорелись настороженные глаза от похвал. Губы неудержимо закручивались
в самодовольную улыбку, лицо сразу стало глупым. Я
вглядывался, — мелкий, тщеславный человек, а глубоко внутри, там строго светится у него что-то большое, серьезное, широко живет собою — такое безучастное к тому, что скажут. Таинственная, завидно огромная
жизнь. Ужас мира и зло, скука и пошлость — все перерабатывается и претворяется
в красоту.
Но что, — я не знаю. Строго, пристально
вглядываюсь я
в себя. Чем я живу? И честный ответ только один: не хочу быть и никогда не стану человеческим бурьяном, Стану Розановым, Лассалем. Иначе не понимаю
жизни… Собрание врагов волнуется и бушует, председатель говорит: «Господа, дайте же господину Чердынцеву возможность оправдаться!» И с гордым удивлением орла среди галок я
в ответ, как Лассаль: «Оправдаться?.. Я пришел сюда учить вас, а не оправдываться!»
Я
вглядывался, как выходил из тела мутный ужас и очищал душу. Хотелось оглядываться, искать его, как что-то чужое, — откуда он прополз
в меня? Куда опять уползает? Казалось мне, я чувствую
в своем теле тайную
жизнь каждой клеточки-властительницы, чувствую, как они втянули
в себя мою душу и теперь медленно выпускают обратно.
— Господи! Как все тяжело, как противно! Все эти мелочи, эти дрязги мещанские, — как они отравляют
жизнь! И солнца давно уже нету, опять лето будет холодное, мокрое… Посмотри. Ты только
вглядись в эту тусклость…
А природа ее ничем этим не обидела; тетка не управляет деспотически ее волей и умом, и Ольга многое угадывает, понимает сама, осторожно
вглядывается в жизнь, вслушивается… между прочим, и в речи, советы своего друга…
Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!
Неточные совпадения
Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только что
вглядывалась и вдумывалась
в жизнь, только приводила
в сознание стихии своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще не начиналось, пути
жизни угаданы не были.
А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины.
Вглядываясь, вдумываясь
в свой быт и все более и более обживаясь
в нем, он, наконец, решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его
жизни осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение
жизни в родной деревне, среди крестьян, дворни.
«Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко
вглядываясь и
в штрихи и
в точки, особенно
в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту
жизнь, огонь и силу, какая была
в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
Вглядываясь в ткань своей собственной и всякой другой
жизни, глядя теперь
в только что початую
жизнь Веры, он яснее видел эту игру искусственных случайностей, какие-то блуждающие огни злых обманов, ослеплений, заранее расставленных пропастей, с промахами, ошибками, и рядом — тоже будто случайные исходы из запутанных узлов…
Он свои художнические требования переносил
в жизнь, мешая их с общечеловеческими, и писал последнюю с натуры, и тут же, невольно и бессознательно, приводил
в исполнение древнее мудрое правило, «познавал самого себя», с ужасом
вглядывался и вслушивался
в дикие порывы животной, слепой натуры, сам писал ей казнь и чертил новые законы, разрушал
в себе «ветхого человека» и создавал нового.