Неточные совпадения
Приехал я туда ночью. Все гостиницы
были битком набиты призванными офицерами и
врачами, я долго ездил по городу, пока в грязных меблированных комнатах на окраине города нашел свободный номер, дорогой и скверный.
Длинные, низкие комнаты штаба
были уставлены столами, везде сидели и писали офицеры,
врачи, солдаты-писаря. Меня направили к помощнику дивизионного
врача.
Я стал ждать.
Были здесь и другие
врачи, призванные из запаса, — одни еще в статском платье, другие, как я, в новеньких сюртуках с блестящими погонами. Перезнакомились. Они рассказывали мне о невообразимой путанице, которая здесь царствует, — никто ничего не знает, ни от кого ничего не добьешься.
Я
был назначен в полевой подвижной госпиталь. К каждой дивизии в военное время придается по два таких госпиталя. В госпитале — главный
врач, один старший ординатор и три младших. Низшие должности
были замещены
врачами, призванными из запаса, высшие — военными
врачами.
Нашего главного
врача, д-ра Давыдова, я видел редко: он
был занят формированием госпиталя, кроме того, имел в городе обширную практику и постоянно куда-нибудь торопился.
До мобилизации он
был младшим
врачом местного полка.
Я узнал, что в присутствии генерала я не имею права курить, без его разрешения не имею права сесть. Я узнал, что мой главный
врач имеет право посадить меня на неделю под арест. И это без всякого права апелляции, даже без права потребовать объяснения по поводу ареста. Сам я имел подобную же власть над подчиненными мне нижними чинами. Создавалась какая-то особая атмосфера, видно
было, как люди пьянели от власти над людьми, как их души настраивались на необычный, вызывавший улыбку лад.
Любопытно, как эта одурманивающая атмосфера подействовала на слабую голову одного товарища-врача, призванного из запаса. Это
был д-р Васильев, тот самый старший ординатор, которому предоставил устраивать свой госпиталь уехавший в Москву д-р Султанов. Психически неуравновешенный, с болезненно-вздутым самолюбием, Васильев прямо ошалел от власти и почета, которыми вдруг оказался окруженным.
Один солдат обратился к старшему
врачу полка с жалобою на боли в ногах, мешающие ходить. Наружных признаков не
было,
врач раскричался на солдата и прогнал его. Младший полковой
врач пошел следом за солдатом, тщательно осмотрел его и нашел типическую, резко выраженную плоскую стопу. Солдат
был освобожден. Через несколько дней этот же младший
врач присутствовал в качестве дежурного на стрельбе. Солдаты возвращаются, один сильно отстал, как-то странно припадает на ноги.
Врач спросил, что с ним.
Вот они, лодыри! И освобождены они
были только потому, что молодой
врач «не
был знаком с условиями военной службы».
У нас в вагоне шла своя однообразная и размеренная жизнь. Мы, четверо «младших»
врачей, ехали в двух соседних купе: старший ординатор Гречихин, младшие ординаторы Селюков, Шанцер и я. Люди все
были славные, мы хорошо сошлись. Читали, спорили, играли в шахматы.
Иногда к нам заходил из своего отдельного купе наш главный
врач Давыдов. Он много и охотно рассказывал нам об условиях службы военного
врача, о царящих в военном ведомстве непорядках; рассказывал о своих столкновениях с начальством и о том, как благородно и независимо он держался в этих столкновениях. В рассказах его чувствовалась хвастливость и желание подладиться под наши взгляды. Интеллигентного в нем
было мало, шутки его
были циничны, мнения пошлы и банальны.
За Давыдовым по пятам всюду следовал смотритель, офицер-поручик, взятый из запаса. До призыва он служил земским начальником. Рассказывали, что, благодаря большой протекции, ему удалось избежать строя и попасть в смотрители госпиталя.
Был это полный, красивый мужчина лет под тридцать, — туповатый, заносчивый и самовлюбленный, на редкость ленивый и нераспорядительный. Отношения с главным
врачом у него
были великолепные. На будущее он смотрел мрачно и грустно.
Ехали с нами еще аптекарь, священник, два зауряд-чиновника и четыре сестры милосердия. Сестры
были простые, мало интеллигентные девушки. Они говорили «колидор», «милосливый государь», обиженно дулись на наши невинные шутки и сконфуженно смеялись на двусмысленные шутки главного
врача и смотрителя.
До своего госпиталя Султанову
было мало дела. Люди его голодали, лошади тоже. Однажды, рано утром, во время стоянки, наш главный
врач съездил в город, купил сена, овса. Фураж привезли и сложили на платформе между нашим эшелоном и эшелоном Султанова. Из окна выглянул только что проснувшийся Султанов. По платформе суетливо шел Давыдов. Султанов торжествующе указал ему на фураж.
Подали наш поезд. В вагоне
было морозно, зуб не попадал на зуб, руки и ноги обратились в настоящие ледяшки. К коменданту пошел сам главный
врач требовать, чтобы протопили вагон. Это тоже оказалось никак невозможно: и вагоны полагается топить только с 1-го октября.
На одном разъезде наш поезд стоял очень долго. Невдалеке виднелось бурятское кочевье. Мы пошли его посмотреть. Нас с любопытством обступили косоглазые люди с плоскими, коричневыми лицами. По земле ползали голые, бронзовые ребята, женщины в хитрых прическах курили длинные чубуки. У юрт
была привязана к колышку грязно-белая овца с небольшим курдюком. Главный
врач сторговал эту овцу у бурятов и велел им сейчас же ее зарезать.
Сообщил он своим
врачам, что на военную службу поступил совсем недавно, по предложению нашего корпусного командира; служба
была удобная; он числился младшим
врачом полка, — но то и дело получал продолжительные и очень выгодные командировки; исполнить поручение можно
было в неделю, командировка же давалась на шесть недель; он получит прогоны, суточные, и живет себе на месте, не ходя на службу; а потом в неделю исполнит поручение.
Трудно
было пробраться сквозь густую толпу офицеров,
врачей, инженеров, подрядчиков.
— Может
быть, опять придется возвращаться. Подождем тут, — решил главный
врач. — А вы съездите к медицинскому инспектору, спросите, — обратился он к помощнику смотрителя.
Вдоль прямой дороги, шедшей от вокзала к городу, тянулись серые каменные здания казенного вида. Перед ними, по эту сторону дороги,
было большое поле. На утоптанных бороздах валялись сухие стебли каоляна, под развесистыми ветлами чернела вокруг колодца мокрая, развороченная копытами земля. Наш обоз остановился близ колодца. Отпрягали лошадей, солдаты разводили костры и кипятили в котелках воду. Главный
врач поехал разузнавать сам, куда нам двигаться или что делать.
Возле бараков уж расхаживали, в сопровождении главных
врачей, два генерала; один, военный,
был начальник санитарной части Ф. Ф. Трепов, другой генерал,
врач, — полевой военно-медицинский инспектор Горбацевич.
— Спасительная болезнь… Вначале совестно
было перед
врачами санитарных поездов; ну, потом мы им объяснили, чтобы они всерьез наших диагнозов не принимали, что брюшной тиф мы распознать умеем, а только…
Пришли другие прикомандированные
врачи.
Было половина первого.
— Он уже давно просит. Я и главному
врачу говорила, и смотрителю. Сырой воды нельзя давать, — кругом дизентерия, а кипяченой нету. В кухне
были вмазаны котлы, но они принадлежали тому госпиталю, он их вынул и увез. А у нас еще не купили.
Вошел наш старший ординатор Гречихин с сестрою милосердия, которая несла перевязочные материалы. Он
был невысокий и полный, с медленною, добродушною улыбкою, и военная тужурка странно сидела на его сутулой фигуре земского
врача.
В боковой комнате наши
пили чай. Я сказал главному
врачу, что необходимо исправить в бараке незакрывающиеся окна. Он засмеялся.
Пришли два
врача из султановского госпиталя. Один
был оконфужен и зол, другой посмеивался. Оказывается, и там инспектор распек всех, и там пригрозил дежурному
врачу арестом. Дежурный стал ему рапортовать: «Имею честь сообщить вашему превосходительству…» — Что?! Какое вы мне имеете право сообщать? Вы мне должны рапортовать, а не «сообщать»! Я вас на неделю под арест!
Но вот чего совершенно
было невозможно понять: уже в течение месяца Мукден
был центром всей нашей армии; госпиталями и
врачами армия
была снабжена даже в чрезмерном изобилии; и тем не менее санитарное начальство никак не умело или не хотело устроить в Мукдене постоянного госпиталя; оно довольствовалось тем, что хватало за полы проезжие госпитали и водворяло их в свои бараки впредь до случайного появления в его кругозоре новых госпиталей. Неужели все это нельзя
было устроить иначе?
Главный
врач встретил знакомого офицера, расспросил его насчет пути и опять повел нас сам, не беря проводника. Опять мы сбивались с дороги, ехали бог весть куда. Опять ломались дышла, и несъезженные лошади опрокидывали возы. Подходя к Сахотазе, мы нагнали наш дивизионный обоз. Начальник обоза показал нам новый приказ, по которому мы должны
были идти на станцию Суятунь.
Потянулись поля. На жнивьях по обе стороны темнели густые копны каоляна и чумизы. Я ехал верхом позади обоза. И видно
было, как от повозок отбегали в поле солдаты, хватали снопы и бежали назад к повозкам. И еще бежали, и еще, на глазах у всех. Меня нагнал главный
врач. Я угрюмо спросил его...
— Что раньше забрали, то
был комплект, а это уж сверх комплекта! — улыбаясь, объяснил он запрещение главного
врача. На верху каждого воза светлело по кучке золотистых снопов чумизы…
Врачи были страшно возмущены, собирались писать на главного
врача рапорт.
Вообще Султанов резко изменился. В вагоне он
был неизменно мил, остроумен и весел; теперь, в походе,
был зол и свиреп. Он ехал на своем коне, сердито глядя по сторонам, и никто не смел с ним заговаривать. Так тянулось до вечера. Приходили на стоянку. Первым долгом отыскивалась удобная, чистая фанза для главного
врача и сестер, ставился самовар, готовился обед. Султанов обедал,
пил чай и опять становился милым, изящным и остроумным.
Было, действительно, непонятно, что могут делать наши госпитали в том аду, который сверкал и грохотал вдали. Мы,
врачи, дали друг другу свои домашние адреса, чтобы, в случае смерти, известить близких.
— Неужели мы опять
будем плутать и не попадем, куда нужно? — волновалась она. — Господа, убедите главного
врача, чтобы он нанял проводника.
Мы двинулись к железной дороге и пошли вдоль пути на юг. Валялись разбитые в щепы телеграфные столбы, по земле тянулась исковерканная проволока. Нас нагнал казак и вручил обоим главным
врачам по пакету. Это
был приказ из корпуса. В нем госпиталям предписывалось немедленно свернуться, уйти со станции Шахе (предполагалось, что мы уж там) и воротиться на прежнее место стоянки к станции Суятунь.
Сообщения между вагонами не
было; если открывалось кровотечение, раненый истекал кровью, раньше чем на остановке к нему мог попасть
врач поезда [По произведенным подсчетам, во время боя на Шахе в санитарных поездах
было перевезено около трех тысяч раненых, в теплушках около тридцати тысяч.].
«Прикомандированные»
врачи, которые при нас без дела толклись в бараках, теперь все
были разосланы Горбацевичем по полкам; они уехали в одних шведских куртках, без шинелей: Горбацевич так и не позволил им съездить в Харбин за их вещами. Всю громадную работу в обоих мукденских бараках делали теперь восемь штатных ординаторов. Они бессменно работали день и ночь, еле стоя на ногах. А раненых все подносили и подвозили.
В течение боя, как я уж говорил, в каждом из бараков работало всего по четыре штатных ординатора. Кончился бой, схлынула волна раненых, — и из Харбина на помощь
врачам прибыло пятнадцать
врачей из резерва. Делать теперь им
было решительно нечего.
Инспектор госпиталей Езерский — у этого
было свое дело. Дежурит только что призванный из запаса молодой
врач. Он сидит в приемной за столом и читает газету. Вошел Езерский, прошелся по палатам раз, другой.
Врач посмотрел на него и продолжает читать. Езерский подходит и спрашивает...
За ужином главный
врач, вздыхая, ораторствовал: — Да! Если мы на том свете
будем гореть, то мне придется попасть на очень горячую сковородку. Вот приходил сегодня наш хозяин. Должно
быть, он хотел взять три мешка рису, которые зарыл в погребе; а их уж раньше откопала наша команда. Он, может
быть, только на них и рассчитывал, чтобы не помереть с голоду, а
поели рис наши солдаты.
Наш главный
врач забрал с собою из фанзы все, что можно
было уложить на возы, — два стола, табуретки, четыре изящных красных шкапчика; в сенях велел выломать из печки большой котел. На наши протесты он заявил...
От Султанова прибежал другой солдат и заявил, что вышло недоразумение, что Султанову довольно его фанз. Шанцер
был в восхищении от ответа нашего главного
врача.
Нам, младшим
врачам, удалось найти маленькую, брошенную китайцами фанзу, где мы поселились отдельно. Это
было, как светлое избавление, — не видеть перед собою постоянно главного
врача и смотрителя…
— То
есть, вы понимаете! Ведь у нас там форменный грабеж! — взволнованно рассказывал он нам. — Фальшивые счета, воровство, подложные ведомости… И представьте себе, они меня от всего хотят устранить! Я — делопроизводитель, а составить отчетную ведомость на фураж главный
врач приглашает делопроизводителя соседнего полка!
С позиций в нашу деревню пришел на стоянку пехотный полк, давно уже бывший на войне. Главный
врач пригласил к себе на ужин делопроизводителя полка. Это
был толстый и плотный чинуша, как будто вытесанный из дуба; он дослужился до титулярного советника из писарей. Наш главный
врач, всегда очень скупой, тут не пожалел денег и усердно угощал гостя вином и ликерами. Подвыпивший гость рассказывал, как у них в полку ведется хозяйство, — рассказывал откровенно, с снисходительною гордостью опытного мастера.
Часа через два главный
врач, смотритель и гость перешли
пить чай из фанзы главного
врача в помещение хозяйственного персонала; оно
было в той же фанзе, где жили мы,
врачи, и отделялось от нас сенями. За чаем пошли уже общие разговоры. Слышался громкий, полный голос смотрителя, сиплый и как будто придушенный голос главного
врача.
Младший Брук
был уныл, зол, дулся на главного
врача и смотрителя. Он всячески старался им показать, что «знает их проделки». Занося в книгу какой-нибудь фальшивый счет, Брук вдруг заявлял...
Мы передвигались, вновь и вновь отделывали фанзы под вольных, наконец, развертывались; новый приказ, — опять свертываемся, и опять идем за своею частью, У нас
был не полевой подвижной госпиталь, —
было, как острили
врачи, просто нечто «полевое-подвижное».