Неточные совпадения
Начальник эшелона подходит к выстроившимся у
поезда солдатам. На фланге
стоит унтер-офицер и… курит папироску.
Мы вышли наружу. Впереди перед нашим
поездом виднелся другой
поезд. Паровозы
стояли, выпучив друг на друга свои круглые фонари, как два врага, встретившиеся на узкой тропинке. В сторону тянулась кочковатая, заросшая осокою поляна; вдали, меж кустов, темнели копны сена.
Часто они разыгрывали свои реквизиции по очень тонким и хитрым планам. Однажды мы долго
стояли у небольшой станции. Худой, высокий и испитой хохол Кучеренко, остряк нашей команды, дурачился на полянке у
поезда. Он напялил на себя какую-то рогожу, шатался, изображая пьяного. Солдат, смеясь, столкнул его в канаву. Кучеренко повозился там и полез назад; за собою он сосредоточенно тащил погнутый и ржавый железный цилиндр из-под печки.
Наш
поезд двинулся. В студеных солдатских вагонах не слышно было обычных песен, все жались друг к другу в своих холодных шинелях, с мрачными, посинелыми лицами. А мимо двигавшегося
поезда мелькали огромные кубы дров; на запасных путях
стояли ряды вагонов-теплушек; но их теперь по закону тоже не полагалось давать.
На одной станции мы нагнали шедший перед нами эшелон с строевыми солдатами. В проходе между их и нашим
поездом толпа солдат окружила подполковника, начальника эшелона. Подполковник был слегка бледен, видимо, подбадривал себя изнутри, говорил громким, командующим голосом. Перед ним
стоял молодой солдат, тоже бледный.
Однажды вечером в наш
поезд вошел подполковник пограничной стражи и попросил разрешения проехать в нашем вагоне несколько перегонов. Разумеется, разрешили. В узком купе с поднятыми верхними сиденьями, за маленьким столиком, играли в винт. Кругом
стояли и смотрели.
— Ну, вот скоро сами увидите! Под Харбином и в Харбине
стоит тридцать семь эшелонов и не могут ехать дальше. Два пути заняты
поездами наместника Алексеева, да еще один —
поездом Флуга. Маневрирование
поездов совершенно невозможно. Кроме того, наместнику мешают спать свистки и грохот
поездов, и их запрещено пропускать мимо. Все и
стоит… Что там только делается! Лучше уж не говорить.
Дни тянулись, мы медленно ползли вперед. Вечером
поезд остановился на разъезде верст за шестьдесят от Харбина. Но машинист утверждал, что приедем мы в Харбин только послезавтра. Было тихо. Неподвижно покоилась ровная степь, почти пустыня. В небе
стоял слегка мутный месяц, воздух сухо серебрился. Над Харбином громоздились темные тучи, поблескивали зарницы.
И почти везде в дороге коменданты поступали точно так же, как в Харбине. Решительнейшим и точнейшим образом они определяли самый короткий срок до отхода
поезда, а мы после этого срока
стояли на месте десятками часов и сутками. Как будто, за невозможностью проявить хоть какой-нибудь порядок на деле, им нравилось ослеплять проезжих строгою, несомневающеюся в себе сказкою о том, что все идет, как нужно.
Солнце садилось, мы всё
стояли. Вдали, на железнодорожной ветке, темнел роскошный
поезд Куропаткина, по платформе у вагонов расхаживали часовые. Наши солдаты, злые и иззябшие, сидели у дороги и, у кого был, жевали хлеб.
Второй день у нас не было эвакуации, так как санитарные
поезда не ходили. Наместник ехал из Харбина, как царь, больше, чем как царь; все движение на железной дороге было для него остановлено;
стояли санитарные
поезда с больными,
стояли поезда с войсками и снарядами, спешившие на юг к предстоявшему бою. Больные прибывали к нам без конца; заняты были все койки, все носилки, не хватало и носилок; больных стали класть на пол.
Санитарные
поезда, принадлежащие не военному ведомству, всеми силами отбояриваются от больных; нередко бывали случаи,
стоит такой
поезд неделю, другую и все ждет раненых; раненых нет, и он
стоит, занимая путь; а принять больных, хотя бы даже и незаразных, упорно отказывается.
Помещения были готовы, мы собирались перевести в них больных из шатров. Вдруг новый приказ: всех больных немедленно эвакуировать на санитарный
поезд, госпиталям свернуться и идти — нам в деревню Суятунь, султановскому госпиталю — в другую деревню. Все мы облегченно вздохнули: слава богу! будем
стоять отдельно от Султанова!
От Мукдена до Гунчжулина около двухсот верст. Эти двести верст мы ехали трое суток.
Поезд долгими часами
стоял на каждом разъезде. Рассказывали, что где-то к северу произошло крушение санитарного
поезда, много раненых перебито и вновь переранено и путь спешно очищается.
Я пошел ходить по платформе.
Стоит что-то вроде барака, я зашел в него. Оказывается, фельдшерский пункт для приемки больных с санитарных
поездов. Дежурит фельдшер и два солдата. Я попросился у них посидеть и обогреться. Но обогреться было трудно, в бараке градусник показывал 3° мороза, отовсюду дуло. Солдат устроил мне из двух скамеек кровать, я постелил бурку, покрылся полушубком. Все-таки было так холодно, что за всю ночь только раза два я забылся на полчаса.
В седьмом часу утра я услышал кругом шум и ходьбу. Это сажали в санитарный
поезд больных из гунчжулинских госпиталей. Я вышел на платформу. В подходившей к вокзалу новой партии больных я увидел своего приятеля с ампутированной рукой. Вместе с другими его отправляли в Харбин. Мы проговорили с ним часа полтора, пока
стоял санитарный
поезд.
Кто-то сообщил мне, что на пятом пути
стоит воинский
поезд, который сейчас отправляется на юг.
Утром мы пересели в другой
поезд, обгонявший наш эшелон. Дряхлый, облезлый вагон третьего класса подозрительно трещал и качался, по временам под грязным полом что-то оглушительно грохотало, вагон начинал подпрыгивать. В клозете
стояли грязные лужи, кран не действовал.
Сыпингай кишел войсками и учреждениями. У станции
стоял роскошный
поезд нового главнокомандующего, Леневича.
Поезд сверкал зеркальными стеклами, в вагоне-кухне работали повара. По платформе расхаживали штабные, — чистенькие, нарядные, откормленные, — и странно было видеть их среди проходивших мимо изнуренных, покрытых пылью офицеров и солдат. Рождалась злоба и вражда.
Мы ждали
поезда на вокзале.
Стояла толчея. Офицеры приходили, уходили, пили у столиков. Меж столов ходили солдаты, продавали китайские и японские безделушки.
Поезд подошел и остановился. Мы ринулись к вагонам. Но вагоны были заперты, у каждой двери
стояло по жандарму.
На Иннокентьевской… Это всего за семь верст от Иркутска!.. То-то мы так хорошо проспали ночь:
поезд все время
стоял на месте!
Толпа окружила
поезд, только что пришедший с запада. На площадке вагона
стоял смертельно-бледный, растерянный жандармский офицер и что-то говорил толпе.
Неточные совпадения
Ярким летним днем Самгин ехал в Старую Руссу; скрипучий, гремящий
поезд не торопясь катился по полям Новгородской губернии; вдоль железнодорожной линии
стояли в полусотне шагов друг от друга новенькие солдатики; в жарких лучах солнца блестели, изгибались штыки, блестели оловянные глаза на лицах, однообразных, как пятикопеечные монеты.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный рассказ его стал невнятен. Впервые царь не вызвал у Самгина никаких мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез, и остались только поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно
стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с
поездом бежали дети.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к
поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд
стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал:
Клим Иванович плохо спал ночь,
поезд из Петрограда шел медленно, с препятствиями, долго
стоял на станциях, почти на каждой толпились солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот
поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов,
стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.