Неточные совпадения
Дорогой мой
товарищ, вы должны справиться, и не средне, а очень хорошо, должны уметь
быть агитатором и пропагандистом, должны суметь подойти к рабочим ребятам, взять от них все лучшее и дать им все лучшее свое. А еще нужно забыть себя, забыть слово «я», раствориться в массе и думать «мы».
Но вы,
товарищ, — почему вы так вспыхнули, когда его неожиданно увидели? Нужно
будет зазвать его к себе, вообще дать понять, что мне приятно его видеть.
Рассказала она, как три года назад
была в Акмолинской области. Поехала она из Омска в экспедиции для обследования состояния и нужд гужевого транспорта. Рассказывала про приключения с киргизами, про озеро Балхаш, про Голодную степь и милых верблюдов, про то, как заболела брюшным тифом и две недели самой высокой температуры перенесла на верблюде, в походе. Оставить ее
было негде,
товарищам остаться
было нельзя.
Неужели ты думала, я
буду негодовать на тебя, приходить в отчаяние? Милый мой
товарищ! Вот если бы ты мне сказала, что нам не удастся построить социализм, — это да, от этого я пришла бы в отчаяние. А мальчишки, — мало ли их! Потеряла одного, найду другого. Вот только обидно для самолюбия, что не я его бросила, а он меня. Не ломай дурака, приходи ко мне по-прежнему.
То, чем она жила, — для нее все это
было так страшно, она ждала от него четкого ответа, как от старшего
товарища и друга. Когда он посмеивался на ее откровенности, она думала: он знает в ответ что-то важное; разговорятся когда-нибудь хорошо, и он ей все откроет. А ему это просто
было — неинтересно. Интересны
были только губы и грудь восемнадцатилетней девчонки, интересно
было «сорвать цветок», — так у них, кажется, это называется.
(Почерк Лельки.) —
Был дождь, кругом лужи, и шумят листьями деревья, я стою и думаю: идти ли к ним, к
товарищам, к стойким, светлым коммунистам?
Была грусть сильней, чем когда бы то ни
было, хотелось умереть, и думала, что иду прощаться. Все-таки пошла к ним,
было хорошо от их привета и участия, однако же губы иногда нервно подергивались.
— Раньше мешали разного рода объективные причины, теперь их нет, а дело стоит, кафедра пустует. До каких же пор, в угоду
товарищам профессорам, мы
будем тянуть волынку?
Скоро, Володя, скоро я встречусь с тобою твердой и выдержанной ленинкой, достойной стоять в рядах пролетариев, — тогда и говорить мы с тобою начнем иначе, и… и, может
быть, опять полюбим друг друга, уж по-настоящему, как равноправные товарищи-партийцы.
Простились с девицами, пошли Камер-Коллежским Валом к себе в Богородское. Клавочка жила в переулке у Камер-Коллежского Вала, Спирька провожал ее до дому. Он отстал от
товарищей и шел, прижимая к себе девицу за талию. Лицо у него
было жадное и страшное.
— Здравствуйте,
товарищ Ратникова. Не зайдете ли ко мне
выпить чашечку чаю?
—
Товарищ Ногаева! У меня
есть к вам один вопросец. Может
быть, вы мне вкратце ответите. Вы вот все ей толкуете: женщина, общественная работа… Нешто это называется общественная работа, когда дома непорядок, за ребятами приглядеть некому, растут они шарлатанами, а ее дома никогда нету? Вот, мужу ее рождение, и то — когда пришла! Это что? Общественная работа?
— Не
будет никакого. На той неделе засиделся у меня
товарищ по общественному делу до поздней ночи. Полетели по коридору сплётки: с мужчинами ночует! А я им только смеюсь: «Это касается меня одной, если бы я даже оставалась с мужчиною на половой почве. Это даже мужа моего не касается».
И так брезгливо: «Что, я на
товарища буду доносить?» Всю еще психологию надо перестраивать.
— Надобно, чтоб бутылка
была пятьдесят копеек, чтобы
было где с приятелем
выпить и закусить. Дома что? Только во вкус придешь — жена за рукав: «Буде!» Какое удовольствие? Пивных, — и тех поблизости нету, — запрещены в рабочих районах. За Сокольничный круг поезжай, чтоб пивнушку найти. Это называется: диктаторство пролетариата! Буржуям: пожалуйте, вот вам пивная! А рабочему: нет,
товарищ, твой нос до этого не дорос!..
—
Товарищи! Давайте
будем потише!
— Это насчет того, когда ты
была у нас в лакировке? Что же я делаю? Когда ты ушла, я, совершенно напротив того, объяснил
товарищам, что так не годится делать.
— Кокотки тут ни при чем. И вообще я тебе удивляюсь,
товарищ. При царском режиме рабочий жил, как свинья, — что же, и теперь мы должны жить так же? Я думаю, что рабочий должен повышать свой жизненный и культурный уровень, в этом и
был смысл нашей великой революции.
— Что я,
товарищей тебе стану выдавать? Не дождешься! Присуждай на три года изоляции, а доносчиком на
товарищей не
буду!
— Имейте в виду,
товарищи судьи, его семейное положение, когда
будете постановлять приговор. Отец у него пьяница и хулиган, бросил семейство, мать из сил выбивается, трое ребят невзрослых.
— Значит, надобно, чтоб тебе это
было объяснено.
Товарищ Броннер, взойди к нам сюда и объясни, в чем этот парень проштрафился перед рабочим классом.
— Правильно ты все это говорил, а слушать тебя
было как-то… огорчительно. На тебя, я примечаю, какие-то особенные нужны слова, контрольные. Наши слова ты все и сам знаешь. — Он вздохнул. — Плохо, парень, то, что слова-то наши ты знаешь, а вот пролетарских чувств наших не знаешь, даром, что сам пролетарий… Ну,
товарищи, кто желает высказаться?
В первый раз всею душою Юрка почувствовал в этих рабочих не
товарищей, а врагов, с которыми он
будет бороться не покладая рук. И сладко
было вдруг сознать свое право не негодовать втихомолку, а в открытую идти на них, напористо наседать, бить по ним без пощады, пока не научатся уважать труд.
Навстречу медному грому торжествующей музыки подходил штаб. Впереди шел
товарищ, присланный из райпарткома. Лелька побледнела. Это
был — Владимир Черновалов! Она не видела его уже больше года.
Взвод Лельки и состязающийся с ним взвод Оськи Головастова расположились на покатой лесной полянке. Члены штаба разбились на тройки для руководства состязанием. В тройке, которая должна
была судить Лелькин и Оськин взводы,
был Черновалов, потом еще какой-то толстый
товарищ из райкома и Бася (она давно уже
была в партии).
—
Товарищи, все это, конечно, хорошо, но ведь цифры запоминать — дело памяти. А главная задача политбоя — выявить политическое понимание участников, уяснение ими себе задач пятилетки, ее путей. Не
будет ли вопросов пошире?
— Не
было совершенно вопросов, касающихся правого уклона, и вообще о нем совсем не говорилось. Только один
товарищ, Ведерников, попытался вам напомнить о нем. Это делает ему большую честь. Забывать сейчас о правом уклоне — это значит показать полное отсутствие классового чутья. То, что предлагают правые, — это не поправки к пятилетке, а отрицание ее. Поэтому изучение пятилетки необходимо неразрывно связывать с разоблачением идей правого уклона.
— Это,
товарищи, не подход. У нас не футбольный какой-нибудь матч. Мы, понимашь, должны только радоваться, что и старых работниц взбодрили. У нас установка такая и
была, чтоб других поджечь.
—
Товарищи! Договор на соревнование — это не пустяки. Дело идет не на-живо, а насмерть. Нужно на этом заострить внимание. И
будем стараться,
товарищи, чтобы нам выйтить на хороший путь.
— На днях вы все уходите в отпуск. Общераспространенное явление — очень многие задерживаются в деревне на полевых работах и опаздывают к сроку. Это,
товарищи, сильно вредит производству. Нужно принять все меры, чтобы не
было опозданий из отпуска.
— И мы,
товарищи,
будем бороться против всяких недостатков! Против бюрократизма! Против зажима иныцыативы! Мы,
товарищи, за международную революцию!
—
Товарищи, неужели мы
будем терпеть, что по всему району на наш завод пальцами указывают?
Помощник заведующего галошным цехом, инженер Голосовкер, тоже высказался против: экономия пустячная, 3 р. 25 к. на два конвейера, а истощение рабочего получается полное, это можно
было наблюдать на самом
товарище Головастове.
— Прошу слова! — и заговорил: —
Товарищи! Я вижу, что инженеру Голосовкеру нет дела до производства и до строительства социализма! Поэтому он и ведет саботаж всякому улучшению и всякому снижению себестоимости. Какая бы этому могла
быть причина? Вот мы все время в газетах читаем — то там окажется спец-вредитель, то там. Не из этих ли он спецов, которые тайно только и думают о том, чтобы всовывать палки в колеса нашего строительства?
Против него сурово выступила
товарищ Ногаева и своим уверенным, всех покоряющим голосом заявила, что это — реакционный вздор, что если бы
было так, то для чего ударные бригады, для чего соревнование и премирование ударников?
— Ну что? Не так я говорил? Откуда мы машины возьмем, — ткацкие там, прядильные и разные другие? Весь век из-за границы
будем выписывать? Вот почему весь центр внимания должен уделиться на чугун, на сталь, на машины. Научимся машины делать, тогда
будет тебе и сатинет на рубашку, и драп на пальто. Ну, спасибо вам. Пойдем, ребята… А то, может, с нами чайку попьете,
товарищ Ратникова?
— Владимир Ильич давал характеристику, которая примерно характеризуется так: ставьте на все места молодых, — они смелее, независимее, энергичнее стариков… Давайте,
товарищи, оправдаем эту истину.
Будем строить новый мир,
будем рушить законы, быт, людей, вещи, — все, что путается в ногах. Да здравствует комсомол! Да здравствует партия! Да здравствует Третий интернационал!
—
Товарищи! Иногда приходится слышать от ребят: «Эх, опоздали мы родиться! Родиться бы нам на десять лет раньше, когда шли бои по всем фронтам. Вот когда жизнь кипела, вот когда весело
было жить! А теперь — до чего серо и скучно! Легкая кавалерия — да! Что ж! Это дело хорошее. А только куда бы интереснее
быть в буденновской кавалерии…»
Вот за что, ребята, вперед! И полюбить нужно эту работу, найти в ней счастье, поэзию и красоту, увидеть величайшую нашу гордость в том, чтоб работа наша
была без брака,
была бы ладная и быстрая. Помните,
товарищи, что в этих производственных боях мы завоевываем не условия для создания социализма, а уже самый социализм, не передовые там какие-нибудь позиции, а главную, основную крепость.
Лельке странно
было слушать: если бы
товарищ из райкома знал, сколько ей пришлось выдержать споров, чтоб приучить
товарищей уважать «легкую» кавалерию не меньше, чем буденновскую!
— Погодите, у меня к вам вопросец. Вы человек высокообразованный, хочу вас поспрошать.
Был я намедни на докладе
товарища Рудзутака, и он такую штуку загнул. Говорит: «Маркс, как никто другой, понимал механику революции». Как вы скажете, — правильно это он изъяснил?
— Не нравится мне, как мы с тобою крутим. Ваша какая-то, интеллигентская любовь. Для самоуслаждения. Чтоб только удовольствие друг от друга получать. Я понимаю любовь к девушке по-нашему, по-пролетарскому: чтобы
быть хорошими
товарищами и без всяких вывертов иметь детей.
Ехал
товарищ Буераков на трамвае. Домой.
Был выпивши. Но — в меру.
—
Товарищи, давайте условимся:
будем потише.
—
Товарищи! Да ведь и без машин… Вы подумайте только: чем каждому на своей полоске, то ли дело — все люди, все лошади дружно
будут убирать общие поля!
На хороших лошадях, в щегольских санках, приехал Оська Головастов с
товарищем Бутыркиным, местным активистом в районном масштабе.
Пили чай, обменивались впечатлениями от работы в своих районах. У Оськи по губам бегала хитрая, скрытно торжествующая улыбка. Он спросил...
Собрание
было в здании сельсовета. Председательствовал
товарищ Бутыркин, бритый, с сухим, энергичным лицом. Лелька говорила задушевно и сильно. Каштановые кудри выбивались из-под красной косынки, глаза на красивом лице блестели. Говорила о нелепости раздробленного хозяйствования, о выгодах коллективной жизни.
— Я, конечно, написала. Почему бы нет?.. Кричал, что это контрреволюция, что я вообще веду подрывную работу в крестьянстве, что еще сегодня утром об этом получено заявление в ГПУ от
товарища Бутыркина. Грозился отправить меня отсюда по этапу. Я ему: «Вы говорите со мною, как с классовым врагом!» — «Вы, говорит, и
есть классовый враг. Только помните, мы и не с такими, как вы, справлялись».