Неточные совпадения
«Катя любит его… худеет, страдает, так вот что значит эта любовь… грешная, земная!.. Небесная любовь
к человечеству, любовь, ведущая
к самоотречению, не имеет своим следствием страдания, она, напротив,
ведет к блаженству, она сама — блаженство! А он? Он, она говорит, не любит ее… он любит меня… она уверяет, что это правда… А я?»
Она стала думать, как будет она счастлива, когда после разговора с ним сообщит Кате, что он далеко не равнодушен
к ней, что он только не знал ее чувств
к нему, а потому и свои чувства скрывал, боясь оскорбить ее их малейшим проявлением, что
к ней,
к Талечке, он ничего не чувствует, кроме дружбы, братской привязанности, что избранница его — Катя, которую он готов хоть завтра
вести к алтарю и назвать своею перед Богом и людьми.
Наконец, капитана это вывело из терпения и он решился ехать в Петербург
к Аракчееву и, несмотря на весь ужас, им внушаемый, —
вести о его строгости, с чисто восточными прикрасами, достигали далеких кавказских гор, — объясниться с ним и спросить, за что он его преследует, так как капитан почему-то был убежден, что все невзгоды на него нисходят от Аракчеева.
«Надевай!» — Я надел,
повел он меня
к графу и представил.
Англия, вынужденная обстоятельствами заключить с Францией невыгодный мир в Амиене, теперь не думала выполнять его условия: англичане по-прежнему занимали мыс Доброй Надежды, Мальту и Александрию; английские журналы подсмеивались над первым консулом, а государство готовилось
к войне. После того, как Наполеон
велел арестовать всех англичан во Франции и Голландии, Англия объявила ему войну.
Мысль о какой бы то ни было развязке так беспощадно сложившихся для него обстоятельств являлась чрезвычайно отрадной. Вернувшись из Петербурга, куда он ездил по вызову графа для доклада о происшедшем в Грузине пожаре, он привез оттуда известие, которое, казалось ему,
вело к этой развязке.
Это было вскоре после, вероятно, памятного читателям визита Талечки
к своей подруге с
вестью о неудачном ходатайстве за нее перед Зарудиным. Отвергнутая самолюбивая девушка была в отчаянии, оскорбленная в своем, казалось ей, искреннем чувстве, она искала забвения. Талицкий явился счастливым утешителем, и Екатерина Петровна, в состоянии какого-то нравственного угара, незаметно поддалась его тлетворному влиянию и также незаметно для себя пала.
Когда могила была засыпана, граф подал руку Наталье Федоровне и
повел ее
к карете. Садясь в нее, она обернулась, чтобы посмотреть на рыдающую мать, поддерживаемую под руки двумя незнакомыми ей генералами, и вдруг перед ней мелькнуло знакомое, но страшно исхудавшее и побледневшее лицо Николая Павловича Зарудина. В смущенно брошенном на нее украдкой взгляде его прекрасных глаз она прочла всю силу сохранившейся в его сердце любви
к ней, связанной навеки с другим, почти ненавистным ей человеком.
К тому же он был человеком, скрывавшим от самых близких ему людей свои мысли и предположения и не допускавшим себя до откровенной с кем-либо беседы. Это происходило, быть может, и от гордости, так как он одному себе обязан был своим положением, но граф не высказывал ее так, как другие. Пошлого чванства в нем не было. Он понимал, что пышность ему не
к лицу, а потому
вел жизнь домоседа и в будничной своей жизни не гнался за праздничными эффектами. Это был «военный схимник среди блестящих собраний двора».
Ему, впрочем, терять было нечего. Принужденный выйти в отставку за растрату казенных денег, пополненных офицерами, он безвозвратно испортил свою карьеру и всецело предался своей страсти
к вину и картам. Игру он
вел довольно счастливо и даже, как поговаривали, не особенно чисто, а недостатка в партнерах в то время не было, как и недостатка в домах, где можно было поесть и попить на даровщинку.
Когда все заняли свои места, великий магистр
велел подвести Зарудина
к своему престолу. Посреди зала лежало изображение храма Соломонова, через которое Николай Павлович проходил с завязанными глазами. Теперь он мог видеть, что ноги его переставляли для того, чтобы ступать на изображения, последовательно на те места, которые
ведут постепенно
к святилищу.
Венерабль
велел представить его и другого посвященного с ним брата
к престолу, и когда они подошли, он начал речь...
«Может быть», — мысленно повторял он и мгновенно понял, что его возражения против посещения дома Хомутовых ни
к чему не
поведут, что он все же поедет туда, благо есть предлог и предлог законный, пробыть хотя несколько минут под одной кровлей с ней, подышать одним с ней воздухом.
Он спешил
к тому же принести грустную
весть Зарудину, нетерпеливо, как помнит читатель, ожидавшему его в этот вечер сначала в обществе Кудрина, а затем и Павла Кирилловича.
Она перед смотром позвала
к себе правофлангового Свиридова и
велела ему зарядить ружье пулей.
Ему хотелось выпить, а при Калачеве было стыдно. Шумский сделался рассеян, умышленно невнимателен
к своему гостю, но Петр Дмитриевич, как бы не замечая этого, стал говорить ему о непристойности такого образа жизни, какой он
ведет.
— Так, совсем приехали
к нам; скажите, сделайте милость, где ваши вещи? Я
велю их принести сюда. Позвольте мне предложить
к услугам вашим мою убогую келью, пока отец-архимандрит не сделает особого распоряжения.
Он старался казаться спокойным и, сообщив эти печальные
вести великой княгине Александре Федоровне, которая тотчас же начала молиться, он хотел уже отправиться
к императрице-матери, как вдруг от нее поспешно прислали за ним, так как она, по нескромности своего секретаря Вилламова, узнала роковую новость.
— Ваше высочество — сказал граф Литте, один из влиятельнейших членов совета, — те, которые еще не дали присяги вашему брату Константину, уверены, что сообразуются с волею покойного императора, признавая вас своим государем. Вам одному они могут повиноваться. Итак, если ваше решение непоколебимо, то оно есть приказание, которому мы должны подчиниться.
Ведите же нас сами
к присяге и мы будем повиноваться.
По прочтении сего отзыва, его величество изволил взять его
к себе обратно и, вручив министру юстиции читанные его величеством манифест и все
к нему приложения,
повелел немедленно приступить
к исполнению и напечатанию оных во всенародное известие.
С рокового дня 14 декабря, когда он по назначению членов «Союза благоденствия» — какою злою ирониею звучало в это время это название — должен был с некоторыми из своих сотоварищей изображать «бунтующий народ»,
вел несчастный,
к ужасу своему прозревший в самый момент начала безумного, братоубийственного дела, скитальческую жизнь — жизнь нового Каина.
С мельчайшими подробностями рассказал он ей свою жизнь в Москве, свою любовь
к Марье Валерьяновне Хвостовой, брат которой служил в военных поселениях графа Аракчеева и пропал без
вести, дуэль с Зыбиным, бегство Хвостовой из родительского дома, свой приезд в Петербург и, наконец, роковое сознание участия в братоубийственном деле, охватившее его на Сенатской площади, его бегство и жизнь в полуразрушенной барке.
Хотя государь Николай Павлович был, несомненно, расположен
к нему, хотя он был любимцем императрицы Марии Федоровны, знавшей, как привязан был
к нему ее покойный сын, но все же граф Аракчеев хорошо понимал, что ему теперь придется разделить влияние на ход государственных дел с новыми, близкими государю людьми, людьми другой школы, другого направления, которые не простят ему его прежнего могущества, с которыми ему придется
вести борьбу, и еще неизвестно, на чью сторону станет государь.
Иван Иванович не знал, с чего начать, но подумав немного, поехал, хотя уже довольно поздно,
к генерал-лейтенанту Данилову и, рассказав в чем дело, просил его превосходительство уволить его хотя на четыре дня в Петербург, на что тот и согласился, хотя выразил мнение, что все хлопоты отделаться от графа ни
к чему не
поведут, тем более, что высочайший приказ уже состоялся, но все-таки приказал снабдить билетом.
Они наняли довольно большой дом особняк, одноэтажный, окрашенный серой краской, с зеленой железной крышей и такого же цвета ставнями на семи окнах по фасаду, с обширным двором, куда выходил подъезд с громадным железным зонтом
к которому
вели ворота с деревянными, аляповато выточенными львами, окрашенными, как и самые ворота, в желтую краску.
В Москве он не остановился в своем доме, который отдавал внаймы, а пристал на постоялом дворе, на Тверской-Ямской, откуда и совершал таинственные путешествия на Тверскую
к генерал-губернаторскому дому и на Сивцев Вражек, где
вел не менее таинственные переговоры с дворниками дома, где жила графиня Аракчеева, — он узнал ее адрес от Петра Петровича Власова — и дома Хвостовой.
—
Ведите их на ротный двор! — приказал Хрущев, но поселяне, не слушая его, повернули
к гумну, где стали снова допрашивать захваченных.
Два поселянина подбежали
к нему, схватили под руки и
повели опять в ригу. Туда принесли пустой сундук и скамейку, посадили на нее доктора и стали допрашивать, стращая смертью, если он не сознается в отравлении поселян ядом.
Один из поселян подскочил
к несчастному и за ноги перетащил через канаву, где уже лежал совершенно избитый Бутович. Связав вожжами от его же лошади, запряженной в кабриолет, они
повели их с криком и гамом большой дорогой.
Он заключен был тем, что взяли с гауптвахты полуживого капитана Соколова и
повели под большим конвоем в ригу
к покойникам.
В тот же день
к вечеру по Москве разнеслась
весть о самоубийстве на могиле Марьи Валерьяновны Зыбиной ее кузена — декабриста Хрущева.
В столовой ожидал ее завтрак, и Петр Валерьянович, поджидая жену,
велел придвинуть свое кресло
к обеденному столу.
Но еще до этого блеснувшая на небе молния осветила стоявшую среди поля полуразвалившуюся избушку, с выбитыми окнами и неплотно притворенной покосившейся дверью,
к которой
вели три прогнившие ступени крыльца, от навеса и перил которого осталось лишь два столбика.
— Я ему чуть в буркалы его охальные не плюнул, чтобы не повадно ему было сплетать несуразные сплетки. «В Тихвин наша барыня уехала, на богомолье, а ты не
весть что зря языком болтаешь, охальник, право, охальник…» — сказал я ему, а он мне в ответ: «И Богу молиться, чай, с милым дружком сподручнее, чем с калекою мужем сидьмя сидеть…» Бросился я было
к нему, чтобы оттаскать за волосы за такие речи, да увертлив, подлец, убег…
Это могло
повести к нежелательным для него разоблачениям прошлого.
Его спровадили в Дымский монастырь и оттуда перевели в Соловецкий. Как и везде, сначала он
повел себя примерно, нашел даже себе дело, занялся крепостной монастырской артиллерией, привел ее в порядок и смотрел за ней. Его там полюбили, сделали даже письмоводителем, но он не мог оставить своей несчастной склонности
к вину.