Неточные совпадения
Мать учила сына молитвам, всегда водила его с собою в церковь, не пропускала ни обедни, ни вечерни и постоянно внушала ему бережливость одежды и обуви. Только отец, глава семейства, не подчинялся общему настроению всего домашнего быта — обращаться в постоянной деятельности, выражаясь словами самого
графа Аракчеева.
Вдруг снова передо мной как из земли вырос
граф: «Да что же ты не танцуешь?» Подлетел я, не помня себя, к какой-то даме: «Если вы не желаете, чтобы я был в Сибири, провальсируйте со мной», — гляжу, а передо мной
мать Петра Андреевича — почтенная старушка.
Любовь к порядку, унаследованная
графом Алексеем Андреевичем от его
матери, доходила у него до самых ничтожных мелочей.
— Да как ты смеешь, — снова накинулся на него
граф, — так называть Настасью Федоровну, которую я уважаю, слышишь ты, я… уважаю, как
мать моего сына…
— Постарайся хотя на деле быть ему настоящей
матерью и заслужить это почетное имя, да и мое прощение надо тоже заслужить… — прохрипел
граф и вышел.
—
Граф Алексей Андреевич, — торжественным тоном заговорил Федор Николаевич, — сделал нам великую честь и просит твоей руки, мы с
матерью согласны, согласна ли ты?
Разговор оборвался, но Хомутов все-таки отчасти успокоился. В кабинет вернулась вместе с
матерью оправившаяся Талечка и на предложенный уже лично
графом вопрос, вновь выразила свое согласие быть его женою.
Тому, что Наталья Федоровна не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем знала и говорила вся тогдашняя Россия и даже Европа, она была обязана замкнутости своей девичьей жизни; отец и
мать не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою
графа, причем первый ограничился, как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом
графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности.
Граф Алексей Андреевич прибыл на другой день к утренней панихиде, сочувственно отнесся к горю, постигшему его тещу и жену, и даже милостиво разрешил последней остаться при
матери до похорон, после которых — объявил ей
граф — ей не надо возвращаться в Грузино, так как все ее вещи и ее прислуга уже находятся в их петербургском доме.
Когда могила была засыпана,
граф подал руку Наталье Федоровне и повел ее к карете. Садясь в нее, она обернулась, чтобы посмотреть на рыдающую
мать, поддерживаемую под руки двумя незнакомыми ей генералами, и вдруг перед ней мелькнуло знакомое, но страшно исхудавшее и побледневшее лицо Николая Павловича Зарудина. В смущенно брошенном на нее украдкой взгляде его прекрасных глаз она прочла всю силу сохранившейся в его сердце любви к ней, связанной навеки с другим, почти ненавистным ей человеком.
Единственным близким ее сердцу человеком была ее
мать, она не считала свою любимицу Лидочку — еще ребенка, но графиня откинула самую мысль поделиться своим горем с Дарьей Алексеевной, хотя знала, что она не даст ее в обиду даже
графу Аракчееву.
Ряд нравственных потрясений, обрушившихся на несчастного Николая Павловича Зарудина со дня злополучного свидания его с Натальей Федоровной на 6 линии Васильевского острова до получения им рокового пригласительного билета на свадьбу
графа Аракчеева, довели его, как мы уже знаем, до неудавшегося, к счастью, покушения на самоубийство и разбили вконец его и без того хрупкий и нервный, унаследованный от
матери организм.
Посещения
графа были хотя редки — он отговаривался делами — но все же приятно щекотали самолюбие Екатерины Петровны, и сладость этой связи для нее увеличилась еще тем, что ей казалось, что она мстила ее бывшей подруге Талечке и старухе Хомутовой, поведение которых на похоронах ее
матери она не могла ни забыть, ни простить.
Что могла сказать ей в утешение ее
мать? Она только тихо плакала. Наталья Федоровна не проронила ни одной слезинки. Дарья Алексеевна выразила молчаливое согласие на решение своей дочери, она боялась
графа, но не хотела этого высказать.
Когда в Москве узнали, что
граф Аракчеев отклонил намерение государя Александра Павловича сделать его
мать, Елизавету Андреевну Аракчееву, статс-дамой, и пожаловать ей орден святой Екатерины, то даже эта скромность стоявшего на вершине власти человека была истолкована досужими москвичами как следствие необычайного, будто, самомнения Аракчеева.
К ней-то и обратилась Хвостова, прося написать сыну о переводе ее первенца на службу под непосредственное начальство всемогущего
графа, надеясь при дружбе с
матерью открыть, таким образом, своему Пете блестящую карьеру.
— Да разве можно служить вблизи этого изверга, — начал Петр Валерианович и около часа рассказывал
матери все те нелепые басни, которые ходили про жестокого временщика, как в то время многие называли
графа Аракчеева.
— Не служба, а жизнь. Кто не знает
графа, этого жестокого и жесткого человека, у которого нет сердца, который не оценивает трудов своих подчиненных, не уважает даже человеческих их прав, — с горячностью произнес Петр Валерианович, почти до слова повторяя все то, что он несколько дней тому назад говорил своей
матери.
— Кроме
графа… — шепотом добавил городничий, смягченный и сделавшийся разговорчивым, ощутив в своей руке внушительную пачку ассигнаций, перешедшей в эту руку из руки неутешной
матери.
Граф Алексей Андреевич любил его и ласкал, не раз он сиживал у него на коленях, но Миша дичился и боялся его, всеми силами стараясь избегать, особенно после той сцены, памятной, вероятно, читателю, когда
граф чуть было не ударил ногой в лицо лежавшую у его ног Настасью Федоровну, которую ребенок считал своею
матерью.
С восьми лет Миша Шумский начал жить вместе со своей мнимой
матерью более в Петербурге, в доме
графа на Литейной.
Делать было нечего и Шумский решил обратиться за разъяснением мучившего его рокового вопроса к тем, которых считал своими отцом и
матерью, к
графу Аракчееву и Настасье Федоровне.
Сначала он порывался было сейчас идти к
графу, снова напомнить ему об обмане Настасьи, представить ему свое несчастное и неестественное положение в обществе и всю гнусность его поступка — украсть человека из родной семьи и воровски дать ему право незаконно пользоваться не принадлежащими ему именем, состоянием и честью. Но Михаила Андреевича удерживала клятва, данная родной
матери, и страх мести со стороны Настасьи его
матери за открытие тайны.
— Как не за кого? А за твою несчастную покойную
мать… — хриплым голосом, с видимым усилием сказал
граф.
Он приказал позвать Риля, врача императрицы-матери, и тихо вошел вместе с ним и
графом Милорадовичем в ризницу.
После памятного, вероятно, читателям последнего визита к графине Наталье Федоровне Аракчеевой в доме
матери последней на Васильевском острове и после обещания графини Натальи Федоровны оказать содействие браку ее с
графом Алексеем Андреевичем, Екатерина Петровна, довольная и радостная, вернулась к себе домой.
Неточные совпадения
Он узнал от него, что красавицу звали Варварой Павловной Коробьиной; что старик и старуха, сидевшие с ней в ложе, были отец ее и
мать и что сам он, Михалевич, познакомился с ними год тому назад, во время своего пребывания в подмосковной на «кондиции» у
графа Н.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою
мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал
граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Муж моей
матери (я звал его папенька) был арендатор у
графа Зомерблат.
Он даже и не возражал, а просто начал меня упрекать, что я бросил дом
графа Наинского, а потом сказал, что надо подмазаться к княгине К., моей крестной
матери, и что если княгиня К. меня хорошо примет, так, значит, и везде примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать!
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из старых кавказцев. Раз на охоте с
графом Воронцовым я одним выстрелом положил двух
матерых кабанов, которыми целую роту солдат кормили две недели.