Неточные совпадения
Кончалось,
как говорили, первое действие,
когда в партере появился высокий, статный, красивый мужчина, на вид не более двадцати пяти лет. Изящная сюртучная пара, видимо сшитая лучшим портным, красиво облегала атлетически сложенную фигуру, по походке и по манере держать себя указывавшую на военную выправку.
—
Как зе так можно, что у пана денег нет,
когда пан играет в карты! Я знаю, что у пана тысячи в кармане, а бедному Данилке всего надо триста рублей, — произнес еврей.
— Я знал, что пан Савин шутит, и что пиштолет не заряжен,
когда же он выштрелил, я все-таки спигался и впал… Открыв один глаз, я хотел уже встать,
как вдруг гляжу — темно, тогда я подумал, что я вже умер и так сильно спигался, что со мной сделалось вдурно…
— Да что же еще рассказать… Разве вот,
когда ты мне сейчас рассказывал,
как ты жида желтой краской вымазал, то я вспомнил, что они эту штуку у тебя предвосхитили и давно практикуют.
В то время,
когда Михаил Дмитриевич говорил, Савин с интересом слушал все подробности похождения Хватовской компании, и даже — он сознавал это — с таким интересом, что Маслов был прав, говоря, что он сейчас бы готов принять в этих похождениях живое участие. При описании Масловым прелестей театра Берга, Николай Герасимович с наслаждением думал, что в тот же вечер ближе,
как можно ближе, познакомится с «рассадником русского беспутства»,
как называл этот театр его приятель.
Она видела, однако, что ее толкают именно на эту дорогу. Она,
как мы слышали, говорила, что ее хотят «погубить»,
когда на балетном языке это называлось «пристроиться».
— Можно, конечно, и таким путем. Только проволочки больше…
Когда еще решение-то выйдет, а Савина-то и след простынет. Потом, на уголовном-то суде, с присяжными, сами знаете, и не такие казусы с рук сходят, вы вот сами по жизненному-то, не по закону сказали: «Он в своем праве». Наказать его, пожалуй, и не накажут, а иск гражданский-то, конечно, признают за Мардарьевым, да только исполнительные листы нынче бумага нестоящая, ищи ответчика-то,
как журавля в небе…
— Что же толковать,
когда вы говорите: «Не хочет —
как хочет». Он не хочет, а главное я не хочу… — продолжая стоять, сказала Софья Александровна.
Ружейная трескотня слилась в один могучий, несмолкаемый рев, среди которого орудийные выстрелы,
как русских, так и неприятельских батарей, звучали низкими нотами,
как звучит густая струна контрабаса в большом оркестре,
когда на фортиссимо все звуки отдельных инструментов сливаются в одно могучее, потрясающее целое.
— Милая, дорогая моя Анжелика,
как я счастлив,
как я люблю тебя. — были первые его слова,
когда они очутились одни уже тронувшемся от станции поезде.
План удался вполне, так
как Анжелика проснулась только тогда,
когда поезд стоял уже на станции Ментон, то есть они были уже во Франции.
— Исключительно для тебя, так
как в вашей Италии молодой женщине положительно невозможно порядочно одеться, я воспользовался,
когда мы ехали в Сан-Ремо, близостью французской границы и привез тебя сперва в Ментон, а затем в Ниццу, где все-таки ты приобрела кое-что, имеющее хотя вид туалета… В Париже ты можешь окончательно запастись всем нужным, и все это будет изящно и со вкусом… Анжель, дорогая моя,
какая ты будешь красавица в парижских туалетах.
Вскоре оба товарища, окончив завтрак, подсели к ним. Николай Герасимович представил их Анжелике. Начались разговоры, воспоминания,
как это всегда бывает,
когда встречаются старые, давно не видевшиеся товарищи.
Мужчины делают вид, что не замечают кокотки только тогда,
когда находятся в экипаже или в обществе светских женщин, но, отойдя от светской дамы и встретив, хотя бы в двух шагах от последней, знакомую даму полусвета, галантный кавалер поклонится ей так же учтиво,
как бы он поклонился при встрече с самой чопорной герцогиней.
— Я не поручусь, — продолжал он развивать свою мысль, — что,
когда Лили вернется в благочестивый Берлин, она не узнает своего барона, так
как к тому времени у него вырастут настоящие оленьи рога.
Разрыв подготавливался медленно, но упорно, хотя,
как это всегда бывает, должен был случиться именно тогда,
когда его менее всего ожидают.
—
Как, что из этого? К чему было покупать все это,
когда я просил тебя не бросать так деньгами. Я не миллионер,
как Шварцредер, и должен жить по средствам. Этот счет я даже не могу уплатить…
—
Как, — вспыхнула Лили, — ты не можешь заплатить этого пустого счета,
когда у тебя лежит более ста тысяч франков в разных ценных бумагах…
Несмотря на то, что,
как мы знаем, Савин приготавливался к разрыву, но
когда он наступил неожиданно, и, главное, тайком от него, он был ошеломлен.
Знал он также, что, на самом деле, она не любит бросать слова, на ветер,
как не любит,
когда ее расспрашивают.
— Прости, Миша, но я… я не хочу быть с ней знакома… Ее поступок с Федором Карловичем… Ее поведение здесь,
когда он был на войне… Все это мне крайне не нравилось. Я понимаю, почему он по возвращении все порвал с ней… Я ее не раз предупреждала, останавливала… Знать ничего не хочет… Теперь же этот постоянно длинный хвост обожателей…
Как хочешь, это нехорошо… Я не отдала ей визита… Она поняла и прекратила посещения.
Как-то раз,
когда Зиновия Николаевна сидела с Анной Александровной в будуаре последней, туда вошел Михаил Дмитриевич с письмом в руке.
Зиновия Николаевна молча подала руку Савину, — она не любила,
когда прерывали чтения ее «Лели»,
как называла она мужа.
Таким образом, к тому времени,
когда в бокалах заискрилось шампанское, все, сидевшие за столом, искренне и от души поздравили Николая Герасимовича и выпили,
как за его здоровье, так и за здоровье отсутствующей, его будущей подруги жизни, Маргариты Николаевны Строевой.
—
Когда же мы поедем в это…
как его?..
В то время,
когда Савин и Маргарита Николаевна Строева благодушествовали в Рудневе, Настя, или,
как мы ее будем называть теперь, вследствие ее полубарского положения, Настасья Лукьяновна Червякова вела деятельную жизнь в Серединском.
—
Какая там беда?.. — спросил Эразм Эразмович. — Я думаю, что закусить пора. Смерть проголодался. У вас
когда обедают?
Дни были заняты производством межевания и лишь по ночам,
когда землемер, умаявшись работой, засыпал
как убитый, Николай Герасимович мог остаться один со своими думами и обыкновенно шел в парк.
Когда он вышел на крыльцо флигеля, большой дом уже горел,
как свеча.
—
Как мне не быть в отчаянии,
когда я получила сведения, что мой муж узнал мое и твое местопребывание и, конечно, не замедлит приехать в Руднево, чтобы тебя засадить, а мне начать делать новые скандалы. Я каждый день трясусь и жду его. Это не жизнь, а каторга! — заплакала она.
— Барынька приняла меня очень строго…
Когда же я ей объяснил дело, по которому приехал, строгость ее еще более увеличилась… «Я не понимаю, — сказала она, — и крайне удивлена, по
какому праву господин Савин требует от меня деньги за проданное мной княгине Оболенской мое имение…» Слово «мое» она сильно подчеркнула. «Руднево, — продолжала она, — продал господин Савин мне по купчей крепости и потому его требование о возврате принадлежащих будто бы ему денег мне кажется просто странным».
— Он был арестован за буйство в Париже, отсидел три месяца в Мазасе, а так
как в России он обвинялся в поджоге, по требованию русских властей и с согласия французского правительства его препровождали на родину под конвоем, но он, видимо, предпочел смерть суду и выбросился на ходу поезда из вагона, в то время,
когда поезд шел по туннелю.