Здоровое воспитание на лоне природы не по летам развило княжну Людмилу, и, несмотря на ее наивность и неведение жизни, в ее стройном,
сильном теле скрывались все задатки страстной женщины. Ожидаемый по соседству князь уже представлялся ей ее «суженым», тем суженым, которого, по русской пословице, «конем не объедешь». Сердце ее стало биться сильнее обыкновенного, и она чаще стала предпринимать прогулки по направлению к Луговому.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое,
сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
На умытом лице он чувствовал свежесть, на
сильном теле — непривычную после похода чистоту, во всех отдохнувших членах — спокойствие и силу.
Боялся не он — боялось его молодое, крепкое,
сильное тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого сна и физических упражнений, — тут появлялся этот острый, как бы чужой страх. Он заметил это и подумал:
Неточные совпадения
Запах их всё
сильнее и
сильнее, определеннее и определеннее поражал ее, и вдруг ей вполне стало ясно, что один из них тут, за этою кочкой, в пяти шагах пред нею, и она остановилась и замерла всем
телом.
Лошадь не успела двинуться, как Вронский гибким и
сильным движением стал в стальное, зазубренное стремя и легко, твердо положил свое сбитое
тело на скрипящее кожей седло.
— Чшш! — произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа всем
телом и оборотя в то же время голову назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого
сильного вскрика, произведенного Андрием.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все
тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась,
сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Думалось очень легко и бойко, но голова кружилась
сильнее, должно быть, потому, что теплый воздух был густо напитан духами. Публика бурно рукоплескала, цари и жрец, оскалив зубы, благодарно кланялись в темноту зала плотному
телу толпы, она тяжело шевелилась и рычала: