Иван Сергеевич Дмитревский, чуткий в
чувствах других, пришел на помощь молодым людям. Он вступил в переписку с молодым человеком и сообщал ее содержание Полине, которая со своей стороны почти диктовала ему письма к ее ненаглядному жениху.
Неточные совпадения
С летами детская привязанность Оси и Полины обратилась в иное
чувство. Они сперва стали отдаляться
друг от
друга, оба смущенные появившимися в их юных сердцах ощущениями.
Молодые люди таили любовь. Они даже не объяснились
друг с
другом, но один читал в глазах
другого, и наоборот, то
чувство, которое волновало его самого.
—
Чувство дружбы старше практичности. А, впрочем, ведь он не преступник и, надеюсь, что меня мои
друзья не перестанут посещать, когда я более не буду товарищем министра.
— А между тем, когда я только одна знала мои обязанности к ни для кого неведомому моему мужу, я не позволила себе ни малейшего легкомыслия… Вы хорошо знаете это по себе, граф. Быть может, вы приписывали это чему-нибудь
другому, но прошу вас верить, что это было только торжество долга над увлечением, скажу более, над
чувством…
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять
чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был не их
чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Положим, и прежде было то же самое, даже гораздо хуже, но тогда эти зимние голодовки принимались как нечто неизбежное, а теперь явились мысли и
чувства другого порядка.
— А почему же не пойдет? — возразил Матвей задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть к такой строгой барыне. Можно бы, кажется, и пожалеть сироту… А, впрочем, в сердце лозищанина примешивалось к этому
чувству другое. «Наша барыня, наша, — говорил он себе, — даром что строгая, зато своя и не даст девушке ни пропасть, ни избаловаться…»
— Есть случаи, — и вы сами согласитесь с этим, — когда истинно благородный человек принужден обратиться ко всему благородству
чувств другого, истинно благородного человека… Надеюсь, вы понимаете меня…
Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый
друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим
чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Софья. Возможно ль, дядюшка, чтоб были в свете такие жалкие люди, в которых дурное
чувство родится точно оттого, что есть в
других хорошее. Добродетельный человек сжалиться должен над такими несчастными.
Стародум. Как понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми меня,
друг мой! Извини мое простосердечие. Я
друг честных людей. Это
чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним
чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой
друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Одно привычное
чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя и на нее перенести вину;
другое чувство, более сильное, влекло к тому, чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разрыву, загладить его.