Неточные совпадения
— Кто отвращает лицо свое от блеска
меча вражеского,
тот недостоин называться гражданином Новгорода Великого! — возвысил голос архиепископ. — Но дело не в
том. Прение наше должно совершиться в льготу отчизне, иначе
месть Божия над нами!
— Ишь, требует веча! Самого двора Ярославлева. Мы и так терпели его самовластие, а
то отдать ему эти святилища прав наших. Это значит торжественно отречься от них! Новгород судится своим судом. Наш Ярославль Великий заповедывал хранить его!..
Месть Божия над нами, если мы этого не исполним! Московские триуны будут кичиться на наших местах и порешат дела и властвовать над нами! Мы провидели это; все слуги — рабы московского князя — недруги нам. Кто за него, мы на
того!
Новгородские сановники, принимавшие вначале сами участие в бунте, опомнились первые, хотя и у них в головах не прошло еще страшное похмелье ими же устроенного кровавого пира. Их озарила роковая мысль, что если теперь их застанут врасплох какие бы
то ни было враги,
то, не обнажая
меча, перевяжут всех упившихся и овладеют городом, как своею собственностью, несмотря на
то, что новгородская пословица гласит: «Новгородец хотя и пьян, а все на ногах держится».
— Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего с Фомою и
то, как они условились соединить нас, детей своих; памятно тебе, как потешались мы забавами молодецкими в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе с руками и зубрили
мечи свои о черепа противников?
— Отец мой напустился тоже на меня за
то, как
посмел я дерзко речь вести с чтимым посадником, близким его сотоварищем, зачем не уступил ему, не согласился на его условия.
— Скудна наша трапеза, боярин, а если тебе в угоду,
то бьем челом всем, что сыщется, — произнес Савелий. — Эй, жена, все, что есть в печи, на стол
мечи!
— Ну-ка, старина, что-то сон не берет, — порасскажи-ка нам теперь о дворе вашего великого князя, — сказал Захарий. — О прошлых делах не так любопытно слушать, как о
тех, с которыми время идет рядышком. Ты же о чем-то давича заговорил, будто иную весть не проглотишь. Небось, говори
смело, мы верные слуги московского князя, у нас ведь добро не в горле останавливается, а в памяти: оно дымом не рассеется и глаз не закоптит.
Слободы отличались от деревушек
тем, что были обширнее, чище, новее строениями и, вообще, красивее последних; первые принадлежали казне, что можно было
заметить по будкам, которые служили тогда жилищем нижних чинов полиции и подьячих.
Иоанн III Васильевич, царствовавший с 1462 по 1505 год, первый из русских государей стал именовать себя царем и был одним из величайших монархов России. Он довершил труды своих предшественников в собирании отдельных княжений в единое государство и своими мудрыми делами ясно указал цели и
наметил тот путь, по которому и пошли потом его преемники вплоть до наших времен.
Сын князя Оболенского-Стриги, Василий, с татарскою конницей спешились к берегам
Мечи, с самим же великим князем отправились прочие бояре, князья, воеводы и татарский царевич Данияр, сын Касимов. Кроме
того, молодой князь Василий Михайлович Верейский, предводительствовавший своими дружинами, пошел окольными путями к новгородским границам.
— Встань, я прощаю и понимаю тебя. Если ты признаешь справедливыми слова мои и держишься
того же мнения, что земляки твои
мечом своим не столько защищаются, сколько роют себе гибельную пропасть,
то согласись, не должно ли отобрать у них оружие? Если же они добровольно не отдадут его,
то надо вырвать насильно, иначе они, как малые дети, сами только порежутся. Просвети же душу свою спокойствием и надеждой на меня.
Но что больше всего меня привязало к нему — это
то, что он не корыстолюбив: с своими не воюет, а когда других задевали мы, он не пользовался грабежом; а однажды вышиб из седла врага, который уже занес
меч над головой моей…
— Это было бы слишком жестоко, особенно без вины, но если я что-либо
замечу,
то лучше выгоню его из своего замка на все четыре стороны, — возразил фон-Ферзен.
— Нет, братец, не теперь! Гритлих теперь еще на охоте. Да и что тебе дался этот Гритлих? Даже хмель спадает с тебя, как только ты заговоришь о нем. Я давно
замечаю, что ты ненавидишь сироту, и, конечно, особенно с
тех пор, как он перебил у тебя славу на охоте. Помнишь белого медведя, от которого ты хотел уйти ползком?
— Прекрасно! —
заметил фон-Доннершварц. — То-то я насмеюсь над глупым стариком, жеманной его дочерью и над этим жиденьким хвастуном Бернгардом.
— Что еще за переговоры с ослушниками верховной власти! —
заметил князь Даниил Холмский. — В первую войну они отгрызались литовщиной, и теперь
тем же пахнут их речи.
— И видимо, а
то они подумают, что своею записью заговорили нам зубы, или мы струсили, —
заметил Сабуров.
— Трусость наша растеряна по полю, да не вы ли подобрали ее? — вдруг заговорил до сих пор молчавший дьяк Захарий. — От Волги до моря далеко усыпаны следы новгородские. Наших-то молодцев назвать домоседами? Как грибы растут они перед стенами вражескими,
мечи их хозяйничают на чужбине, как в своих кисах, а самих хозяев посылают хлебать сырую уху на самое дно. Кто их не знает,
того тело свербит, как ваши же языки, на острие.
— Знаю и
тех, кто одной рукой обнимает, а другой замахивается. Я жду воинов ваших к делу, которое скоро начнется, — с ударением
заметил великий князь.
— Я заколочу
тем рот до самой рукоятки
меча моего, кто осмелится тайно или явно доброжелательствовать им и поминать их не лихом! — воскликнул князь Василий Верейский.
— Да они, видно, у смерти на время выпрошены, — говорили они, — и грозны столько же для нас, сколько и для врагов, и
тех и нас станут морить не от меча-кладенца, а от смеха.
Между
тем в стан его стали прибывать многие знатные новгородцы и
молили принять их в службу; иные из них предвидели неминуемую гибель своего отечества, другие же, опасаясь злобы своих сограждан, которые немилосердно гнали всех подозреваемых в тайных связях с московским князем, ускользнули от
меча отечества и оградились московским от явно грозившей им смерти.
— Долго терпел князь наш нестерпимое, но теперь обнажил
меч свой по слову Господню: «Аще согрешит к тебе брат твой, обличи его наедине, аще не послушает, пойми с собой два или три свидетеля, аще же
тех не послушает, повеждь церкви, аще же церкви не радеть станет, будет тебе яко язычник и мытарь».
Кто из вас сохраняет еще любовь к бедной родине нашей, — обратилась она ко всему собранию, возвышая голос и окидывая всех вызывающим взглядом, — допытайте этого неверного раба острием
меча вашего и вышвырните им из него змею — душу его, а
то яд ее привьется и к вам.
— Нет, владыко, твое дело молиться о нас, а не останавливать оружие наше, — возразили ему. — Иоанн ненасытен, и
меч его голоден, да москвитяне зачванились уж больно: мы ли не мы ли! Кто устоит против нас? Посмотрим: чья возьмет. Мы сами охотники до вражеской крови! Если не станем долго драться,
то отвыкнем и
мечом владеть.
— Я уже слышал, что вам нужно, — отвечал захваченный. — Если не поверите, что я охотно предаюсь вам,
то обезоружьте меня, вот мой
меч, — говорил он, срывая его с цепи и бросая под ноги лошади Бернгарда. — А вот еще и нож, — продолжал он, вытаскивая из-под полы своего распахнутого кожуха длинный двуострый нож с четверосторонним клинком. — Им не давал я никогда промаха и сколько жизней повыхватил у врагов своих — не перечтешь. Теперь я весь наголо.
— Однако огонь-то надобно погасить, а
то мы можем преждевременно накликать на себя кого-нибудь, —
заметили оставшиеся дружинники и кинули на догоревший костер раненого.
Они обещали ему во что бы
то ни стало добыть
мечом головы заклятых врагов его и Эммы.
— Мы понимает тебя! — продолжал он. — У нас тут кроется и любовь, и отвага, и жалость, и сердоболие, а кто не чувствует в себе этого,
тот пусть идет шататься по диким дебрям и лесам со злыми зверями. Ты наш! Мы освобождаем и разрешаем тебя от битвы с твоими кормильцами и даже запрещаем тебе мощным заклятием. Пойдем с нами, но обнажай
меч только тогда, когда твою девицу обидит кто словом или делом.
— Эк, что сморозил! Да мы и без
того оберем тебя, —
заметил Иван, обыскивая его, и, нащупав в указанном месте большую кису, вытащил ее и радостно воскликнул: — Правда, эта собака стоит
того, чтобы задать ему светлую смерть!
Если бы рыцари
заметили движение русских и захотели воспрепятствовать им в переправе,
то могли бы очень легко это сделать, так как соскочить в ров было делом нетрудным, а подняться на крутизну его сопряжено было с большим трудом.
Григорий, заметивший на щитах некоторых рейтаров девиз Доннершварца, до
того времени не участвовавшего в битве, ринулся на них, и скоро
меч его прочистил ему дорогу к их начальнику.
— Мы с тобой всюду поспеем, — отвечал Димитрий. — Пусть голос наш заглушают на дворище Ярославлевом — мы и не взглянем на этот муравейник. Нас много, молодец к молодцу, так наши
мечи везде проложат себе дорожку. Усыплем ее телами врагов наших и хотя
тем потешим сердце, что это для отчизны. А широкобородые правители наши пусть толкуют про что знают, лишь бы нам не мешали.
— Сдавайся же! — приставил он острие
меча к его груди, — а
то я проткну тебя насквозь, как воздух!
— А меньшой брат мой, Семен, сказывал мне про тебя, что ты отважен, а ты, я вижу, что баба трусливая, не решаешься отведать моего состава. Он для тебя нарочно приготовлен. Это не кровь, а молоко бешеной волчицы с корнем
той осины, на которой удавился Иуда, —
заметил старик, снова подавая Чурчиле сосуд.
— Не посмотрел бы я ни на что, — отвечал ему Иоанн, — сам бы сжег ваш город и закалил бы в нем праведный гнев мой смертью непокорных, а после залил бы пепел их кровью, но я не хочу ознаменовать начало владения моего над вами наказанием. Встань, храбрый юноша. Если ты так же
смело будешь защищать нынешнего государя своего, как разбойничал по окрестностям и заслонял
мечом свою отчизну,
то я добрую стену найду в плечах твоих. Встань, я всех вас прощаю!