Неточные совпадения
—
Я прокурор здешнего окружного суда, — отрекомендовался вошедший с помощником смотрителя. — Прошение ваше
я получил и счел
своим долгом повидать вас. Вы находите ваше содержание под стражей незаконным?
— Ну, вот и
я являюсь к вам со
своим рассказом.
— Уроженец
я Волынской губернии, — так начал
свой рассказа Лизаро.
Я снял с него быстро дорожную сумку, вынул из кармана бумажник, взял из него все документы и оказавшиеся до двух тысяч рублей денег, а также железнодорожный билет и багажную квитанцию и вместо них вложил в него
свой паспорт, мои визитные карточки, мой билет и квитанцию и несколько рублей денег и снова положил бумажник в его карман, после чего лег спать.
Приехав в Брест,
я явился по начальству, познакомился со всеми и принял
свой участок.
Оказалось, что у покойного Лейна была мать, живущая в Ревеле, которая, не получая писем от
своего сына, стала прямо бомбардировать
меня письмами, в которых удивлялась молчанию сына и, не понимая такового, писала, что собирается к нему приехать.
— Отчего же и не дожидаться… По-моему, всего благоразумнее показаться равнодушными к этому визиту и спокойствием стараться отвлечь всякие подозрения полиции. Поверь
мне, если бы ты был узнан и о выдаче твоей было бы формальное требование из России, полиция не стала бы церемониться и арестовала бы тебя без всяких предварительных засылов
своих агентов.
— Голубчик, Мадлен, — спеша шепотом говорил он, — себя ты должна назвать
своим настоящим именем, а не моей женой, как это было до сих пор. Про
меня же — что
я не Савин, а, действительно, маркиз Сансак де Траверсе.
—
Я не нуждаюсь в свидании с господином Савиным, так как такого не знаю, — отвечала молодая женщина, — повторяю вами что арестованный вами именно маркиз Сансак де Траверсе, а не Савин… Вы ошиблись. Что же касается до оскорбления господина комиссара, то он сам довел
меня до припадка бешенства
своим поведением… Арестуйте
меня или отпускайте на свободу — это ваше дело… Большего, чем
я показала —
я показать не могу, при всем моем желании…
— Властям
я не сопротивлялась, а нахала-комиссара действительно чем-то облила, но он сам вызвал это
своим неприличным и недостойным мужчины и чиновника поведением…
— Так-то оно так, — отвечал Фрик, — но все-таки
я советовал бы вам, если вы можете, достать какие-нибудь документы, удостоверяющие вашу личность. Доказав, что полиция была не права в
своих подозрениях, будет несравненно легче добиться оправдательного приговора по делу об оскорблении комиссара и агентов.
— Насчет гонорара
я вам ничего не могу сказать,
я назначу себе вознаграждение, глядя по делу,
я ведь не знаю еще, придется ли
мне защищать вас одного или вместе с госпожей де Межен, в одной или в двух инстанциях.
Я в этом отношении очень щепетилен, — добавил он — мое правило не обдирать клиентов, брать за
свой труд, что следует по работе. Кроме того,
я вижу, с кем имею дело, вы со
мной, надеюсь, торговаться не будете,
я не возьму с вас, поверьте
мне, лишнего сантима.
— Но
я чрезвычайно доволен, что Мадлен сделала такой удачный выбор и надеюсь, что вы не откажетесь употребить
свое влияние в министерстве по вопросу о моей выдаче… Мы с Мадлен не останемся неблагодарными.
— С величайшим удовольствием…
Я даже посоветую госпоже де Межен посылать и
свои письма к вам через
меня.
— Поставим лучше защиту на такую почву, — заметил он Фрику, —
я скажу, что в Бельгии
я ношу
свое имя маркиза де Траверсе, а во Франции и Германии жил, действительно, под чужим именем Николая Савина.
Этой неявкой моей к призыву
я поставил-де себя в нелегальное положение в моем отечестве — Франции — вследствие чего и не мог жить там под
своим именем, что и заставило
меня для поездки во Францию взять паспорт на имя одного моего приятеля русского офицера Савина.
—
Я маркиз Сансак де Траверсе, а не Савин, — начал среди торжественной тишины, воцарившейся в зале суда, Николай Герасимович
свое объяснение, — но должен признаться суду, что, действительно, проживая долгое время во Франции под именем русского офицера Николая Савина, был выдан французским правительством России и бежал от французских и прусских властей.
Так что
я сам не думаю даже оспаривать мое тождество с господином Савиным и признаю совершенно правильными все данные во Франции и Германии показания, которые были только что прочтены, но при этом считаю
своим долгом разъяснить суду те причины, которые
меня заставили проживать под чужим именем во Франции.
Но проживать под
своим именем
мне было невозможно, так как
я наверно подвергся бы наказанию и этим самым убил бы старика-отца.
—
Я со
своей стороны, — начала молодая женщина, — должна прежде всего подтвердить все то, что сейчас говорил маркиз де Траверсе.
Что же касается до обвинения маркиза де Траверсе в оскорблении полицейского комиссара и сопротивлении властям, то
я нахожу, что в данном случае полиция сама вынудила его к этому
своими неправильными действиями и грубыми поступками.
Это-то обстоятельство и позволяет
мне поднять
свой голос в защиту маркиза де Траверсе и если не требовать от суда полнейшего его оправдания по этому пункту обвинения, то ходатайствовать о снисхождении и о назначении ему наказания в низшей мере.
Страдания научили его мыслить и заставили его забыть отчасти
свое собственное «
я», открыв ему глаза на ту мировую картину страдания и гниль европейского общественного устройства, которых он до тех пор не видел, которые в эгоистическом наслаждении жизнью его не интересовали.
—
Я был так занят до сих пор самим собою, что не обращал на нее внимания и только теперь вижу, что она очень мила… Она приглашала
меня на свидание в
своем будуаре,
я, пожалуй, пойду.
— Может быть, мы скоро ее увидим здесь? Остальное устроится само собою. Будь нежен с Катей, это тебя рассеет… Иди к ней в будуар… Там уже, без сомнения, подан чай… Барон уже исчез давно со
своей Муськой, следуй его примеру. Как только явится князь Асланбеков,
я устрою игру и дам тебе знать.
—
Я уже сделаю
свое дело.
—
Я ведь не ребенок…
Я лучше пойду к Екатерине Семеновне, чтобы не мешать тебе
своим присутствием.
— Боже мой, куда ты
меня привезла, Софи! Прочь, прочь! Пусти
меня! — кричала она, рыдая и вырываясь из рук
своей приятельницы, тоже довольно красивой молодой девушки, несколько постарше.
— Никогда! Если бы мы все умерли от голода, то и тогда
я не решилась бы спасаться
своим позором. Пусти
меня.
— А, вот в чем дело! — равнодушно протянул Селезнев, посмотрев по указанному ему направлению. — В этом отношении
я совершенно спокоен. Долинский честный человек,
я знаю его с детства и очень бы желал иметь его
своим зятем.
Я был бы очень рад, если бы ему удалось завоевать сердце моей дочери и получить согласие моей жены. Но
я боюсь, что Люба уже сделала выбор.
— Где, дочь моя, — сказал отец Иосиф, садясь рядом с молодой девушкой, —
мне, смиренному иерею, быть посланником Божиим… Конечно, мы ежедневно молим Творца нашего Небесного о ниспослании нам силы для уврачевания душевных скорбей и тревог нашей паствы, и Господь в
своем милосердии посылает порой нам, Его недостойным служителям, радостные случаи такого уврачевания… Скажите
мне, что с вами, дочь моя?
—
Я рассчитываю поэтому тоже получить
свою долю.
— Он признался
мне, что серьезно любит
свою невесту.
— Дочь моя, — начал он после минутного молчания, которое было настоящей пыткой для молодой девушки, — постарайся выбросить из головы все
свои институтские бредни, тебе представляется прекрасная партия, дело уже решенное, твое замужество не терпит отлагательства…
Я должен сообщить тебе, что свадьба состоится в октябре…
—
Я сделал бы вам эту любезность, если бы вы
своим поведением не доказали бы
мне воочию отсутствия в вас не только королевской, но даже благородной крови… — хладнокровно заметил господин Станлей.
— Не обо
мне речь, — перебила его Ястребова. —
Я совершенно довольна
своей судьбой… Речь о вас… Надо вас вызволить…
— Да,
я узнала об этом гораздо позднее. Дело было в том, что мы должны были жить только на доходы с имения. Отец стал бывать дома еще реже, а когда приезжал, был мрачен и рассеян и скоро уезжал опять. Мать моя с каждым днем становилась бледнее и плоше. Она старалась скрыть от
меня свое горе. Но наконец ей стало не под силу. Она делалась все слабее и слабее. У нее открылась чахотка, и когда
мне исполнилось девятнадцать лет, она умерла, а, умирая, все звала
меня, называя всевозможными ласковыми именами.
Мое осиротелое сердце ответило на его ласку всеми
своими нетронутыми силами, и он никогда не оставлял
меня в деревне одну.
Вдруг
я почувствовала на
своем плече чью-то тяжелую руку.
— Он возвращал все обязательства отца, если
я… открою ему дверь
своей спальни…
Несмотря на всю
свою грубость, он понял, что смертельно оскорбил
меня, и сказал: «
Я не жестокосерд, согласитесь выйти за
меня замуж и все станет опять принадлежать вам и вашему отцу».
— На письменном столе отца нашли письмо, написанное дрожащею рукою. В этом письме отец объяснял причину
своего страшного решения. Мы теряли все. Он надеялся, что его убийца оставит
мне, по крайней мере, столько, что
я никогда не буду терпеть нужды.
—
Я состою домашним врачом в одном очень уважаемом семействе и вспомнила теперь, что хозяйка не раз высказывала желание пригласить компаньонку для
своей взрослой дочери.
— Она не видела бы ни одного деревца, — продолжала Евдокия Петровна, не обращая внимания на замечание
своего мужа, — если бы
я не свела ее на днях в Таврический сад. Таврический сад и лес в Отрадном! Да, тут никакого сравнения быть не может, но все же она увидела зелень, увидела голубое небо. Надо было видеть ее радость…
— А
я был очень рад этому…
Мне было бы очень неудобно сидеть в первых рядах… Могло случиться, что мой директор сидел бы сзади
меня. Нет, Дуня, лучше не в
свои сани не садиться! Когда ты поправишься,
я охотно возьму вас обеих в театр.
—
Я со
своей стороны ничего не имею против этого, только бы не сказали, что мы лезем не в
свое общество…
—
Я боюсь, что она не радуется близости
своей свадьбы, как радуются другие невесты, — сказал он. —
Я никак не могу отделаться от мысли, что она
меня не любит.
— Вы правы! — воскликнул граф, — О, Ольга Ивановна, вы себе представить не можете, как тяжело быть не понятым там, откуда ожидаешь счастья
своей жизни. Может быть, небо поставило вас на моем пути как ангела света, которому суждено водворить мир в душе моей невесты, а
мне даровать величайшее земное счастье.
Когда
я получил ее согласие,
я сам возвысился в
своих собственных глазах и ощутил прилив бесконечного счастья.
— Есть еще причины, но
я тебе их не могу сказать… — сказал Алфимов во время беседы со
своей дочерью в Отрадном.