Неточные совпадения
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками
бьются духи… может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и
с нею расстаться.
Сильно
билось сердце, когда я его увидел со всеми шнурками и шнурочками,
с саблей и в четвероугольном кивере, надетом немного набок и привязанном на шнурке.
Эти люди сломились в безвыходной и неравной борьбе
с голодом и нищетой; как они ни
бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе
с телом.
Годы спустя, когда я встречался
с нею, сильно
билось сердце, и я вспоминал, как я двенадцати лет от роду молился ее красоте.
Этих пределов
с Ником не было, у него сердце так же
билось, как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега, стоило дружнее отпихиваться, и мы, чуть ли не в первый день, решились действовать в пользу цесаревича Константина!
С месяц времени мы делали репетицию, а все-таки сердце сильно
билось и руки дрожали, когда мертвая тишина вдруг заменила увертюру и занавесь стала, как-то страшно пошевеливаясь, подниматься; мы
с Марфой ожидали за кулисами начала.
Опасность поднимала еще более наши раздраженные нервы, заставляла сильнее
биться сердца и
с большей горячностью любить друг друга. Нас было пятеро сначала, тут мы встретились
с Пассеком.
«Очень, — отвечал я, — все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как же ты мог
биться два часа говорить
с этим человеком, не догадавшись
с первого слова, что он дурак?» — «И в самом деле так, — сказал, помирая со смеху, Белинский, — ну, брат, зарезал!
В романах и повестях, в поэмах и песнях того времени,
с ведома писателя или нет, везде сильно
билась социальная артерия, везде обличались общественные раны, везде слышался стон сгнетенных голодом невинных каторжников работы; тогда еще этого ропота и этого стона не боялись, как преступления.
Утром я писал письма, когда я кончил, мы сели обедать. Я не ел, мы молчали, мне было невыносимо тяжело, — это было часу в пятом, в семь должны были прийти лошади. Завтра после обеда он будет в Москве, а я… — и
с каждой минутой пульс у меня
бился сильнее.
Когда совсем смерклось, мы отправились
с Кетчером. Сильно
билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал около четырех лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно жили, жил портной… вот Поварская — дух занимается: в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я в передней, в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть на колена и целовать каждую доску пола. Аркадий привел меня в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце
билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться
с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
Сравнивая московское общество перед 1812 годом
с тем, которое я оставил в 1847 году, сердце
бьется от радости.
Как они ни
бились в формах гегелевской методы, какие ни делали построения, Хомяков шел
с ними шаг в шаг и под конец дул на карточный дом логических формул или подставлял ногу и заставлял их падать в «материализм», от которого они стыдливо отрекались, или в «атеизм», которого они просто боялись.
У них и у нас запало
с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце
билось одно.
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы
с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем
бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Неточные совпадения
Аммирал-вдовец по морям ходил, // По морям ходил, корабли водил, // Под Ачаковом
бился с туркою, // Наносил ему поражение, // И дала ему государыня // Восемь тысяч душ в награждение.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много люди Божии //
Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот
с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия
с парнем третий год над ломаными
бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Только когда уж совсем рассвело, увидели, что
бьются свои
с своими же и что сцена этого недоразумения происходит у самой околицы Навозной слободы.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к сознанию того, что то, что они долго
бились доказать друг другу, давным давно,
с начала спора, было известно им, но что они любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть оспоренными.