Неточные совпадения
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без имени, двое
будущих кантонистов, посельщиков
в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Мы уважали
в себе наше
будущее, мы смотрели друг на друга как на сосуды избранные, предназначенные.
В нравственную очистку поколения,
в залог
будущего они должны были негодовать до безумных опытов, до презрения опасности.
Угроза эта была чином, посвящением, мощными шпорами. Совет Лесовского попал маслом
в огонь, и мы, как бы облегчая
будущий надзор полиции, надели на себя бархатные береты a la Karl Sand и повязали на шею одинакие трехцветные шарфы!
Лицо ее было задумчиво,
в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск вынесенного
в прошедшем и та подозрительная робость к
будущему, то недоверие к жизни, которое всегда остается после больших, долгих и многочисленных бедствий.
Еще бы раз увидеть мою юную утешительницу, пожать ей руку, как я пожал ей на кладбище…
В ее лице хотел я проститься с былым и встретиться с
будущим…
Я давно говорил, что Тихий океан — Средиземное море
будущего. [С большой радостью видел я, что нью-йоркские журналы несколько раз повторили это. (Прим. А. И. Герцена.)]
В этом
будущем роль Сибири, страны между океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе. Не
в самом же деле мерзнуть и дрожать
в Березове и Якутске, когда есть Красноярск, Минусинск и проч.
В тот год,
в который я жил
в Владимире, соседние крестьяне просили его сдать за них рекрута; он явился
в город с
будущим защитником отечества на веревке и с большой самоуверенностью, как мастер своего дела.
Она мне писала стихи, я писал ей
в прозе целые диссертации, а потом мы вместе мечтали о
будущем, о ссылке, о казематах, она была на все готова.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).]
в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на
будущую дружбу — как будто она была виновата!
Письмо моего отца заставило меня схватить
будущее в мои руки.
Мы обыкновенно думаем о завтрашнем дне, о
будущем годе,
в то время как надобно обеими руками уцепиться за чашу, налитую через край, которую протягивает сама жизнь, не прошенная, с обычной щедростью своей, — и пить и пить, пока чаша не перешла
в другие руки.
В римских элегиях,
в «Ткачихе»,
в Гретхен и ее отчаянной молитве Гете выразил все торжественное, чем природа окружает созревающий плод, и все тернии, которыми венчает общество этот сосуд
будущего.
Ведь были же и у нее минуты забвения,
в которые она страстно любила своего
будущего малютку, и тем больше, что его существование была тайна между ними двумя; было же время,
в которое она мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне, находила
в нем сходство с кем-то, который был ей так дорог…
Моровая полоса, идущая от 1825 до 1855 года, скоро совсем задвинется; человеческие слезы, заметенные полицией, пропадут, и
будущие поколения не раз остановятся с недоумением перед гладко убитым пустырем, отыскивая пропавшие пути мысли, которая
в сущности не перерывалась.
Тридцать лет тому назад Россия
будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей — а
в них было наследие 14 декабря, наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как трава, пытающаяся расти на губах непростывшего кратера.
Станкевич был сын богатого воронежского помещика, сначала воспитывался на всей барской воле,
в деревне, потом его посылали
в острогожское училище (и это чрезвычайно оригинально). Для хороших натур богатое и даже аристократическое воспитание очень хорошо. Довольство дает развязную волю и ширь всякому развитию и всякому росту, не стягивает молодой ум преждевременной заботой, боязнью перед
будущим, наконец оставляет полную волю заниматься теми предметами, к которым влечет.
Но что же доказывает все это? Многое, но на первый случай то, что немецкой работы китайские башмаки,
в которых Россию водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены, являются такие свежие и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает
будущего, но делает его крайне возможным.
Она поехала
в Англию. Блестящая, избалованная придворной жизнью и снедаемая жаждой большого поприща, она является львицей первой величины
в Лондоне и играет значительную роль
в замкнутом и недоступном обществе английской аристократии. Принц Валлийский, то есть
будущий король Георг IV, у ее ног, вскоре более… Пышно и шумно шли годы ее заграничного житья, но шли и срывали цветок за цветком.
Мы встречали Новый год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра
в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни
будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь о тебе — и о тебе, дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже люблю всей любовью матери, твое движение, твой трепет так много говорят моему сердцу. Да будет твое пришествие
в мир радостно и благословенно!»
Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам
в обиду; я об нем вспоминаю более чем с любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей
будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Без него стало пусто
в Москве, еще связь порвалась!.. Удастся ли мне когда-нибудь одному, вдали от всех посетить его могилу — она скрыла так много сил,
будущего, дум, любви, жизни, — как другая, не совсем чуждая ему могила, на которой я был!
Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию, или он был бы совершенно прав, говоря, что прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а
будущего для нее вовсе нет, что это «пробел разумения, грозный урок, данный народам, — до чего отчуждение и рабство могут довести». Это было покаяние и обвинение; знать вперед, чем примириться, — не дело раскаяния, не дело протеста, или сознание
в вине — шутка и искупление — неискренно.
Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его,
в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие
в патриархальном быту славянском. Артель и сельская община, раздел прибытка и раздел полей, мирская сходка и соединение сел
в волости, управляющиеся сами собой, — все это краеугольные камни, на которых созиждется храмина нашего
будущего свободно-общинного быта. Но эти краеугольные камни — все же камни… и без западной мысли наш
будущий собор остался бы при одном фундаменте.
У нас все
в голове времена вечеров барона Гольбаха и первого представления «Фигаро», когда вся аристократия Парижа стояла дни целые, делая хвост, и модные дамы без обеда ели сухие бриошки, чтоб добиться места и увидать революционную пьесу, которую через месяц будут давать
в Версале (граф Прованский, то есть
будущий Людовик XVIII,
в роли Фигаро, Мария-Антуанетта —
в роли Сусанны!).
Будущее было темно, печально… я мог умереть, и мысль, что тот же краснеющий консул явится распоряжаться
в доме, захватит бумаги, заставляла меня думать о получении где-нибудь прав гражданства. Само собою разумеется, что я выбрал Швейцарию, несмотря на то что именно около этого времени
в Швейцарии сделали мне полицейскую шалость.
Америка — я ее очень уважаю; верю, что она призвана к великому
будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не приняла оседлости, она недостроена,
в ней работники и мастеровые
в будничном платье таскают бревна, таскают каменья, пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее сырое здание?
Получив весть об утверждении моих прав, мне было почти необходимо съездить поблагодарить новых сограждан и познакомиться с ними. К тому же у меня именно
в это время была сильная потребность побыть одному, всмотреться
в себя, сверить прошлое, разглядеть что-нибудь
в тумане
будущего, и я был рад внешнему толчку.
Прудон, конечно, виноват, поставив
в своих «Противоречиях» эпиграфом: «Destruam et aedificabo»; [«Разрушу и воздвигну» (лат.).] сила его не
в создании, а
в критике существующего. Но эту ошибку делали спокон века все, ломавшие старое: человеку одно разрушение противно; когда он принимается ломать, какой-нибудь идеал
будущей постройки невольно бродит
в его голове, хотя иной раз это песня каменщика, разбирающего стену.
В то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его тому рвавшемуся на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского;
в то время, как, окруженный друзьями, он смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал —
в то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед
будущим, какие-то заговорщики решили отделаться, во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря на то, что
в заговоре участвовали люди, состарившиеся
в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие на ноги
в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.