Неточные совпадения
Одно вы можете возразить, что ему
дольше надобно служить до офицерского чина, да
в этом-то именно мы и поможем вам.
Старушка, бабушка моя,
На креслах опершись, стояла,
Молитву шепотом творя,
И четки всё перебирала;
В дверях знакомая семья
Дворовых лиц мольбе внимала,
И
в землю кланялись они,
Прося у бога
долги дни.
Он
в продолжение нескольких лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и неаккуратность, если он пропускал, сердили моего отца, и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от Красных ворот
в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик, после
долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
Лицо ее было задумчиво,
в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск вынесенного
в прошедшем и та подозрительная робость к будущему, то недоверие к жизни, которое всегда остается после больших,
долгих и многочисленных бедствий.
Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не платит
долг, во-вторых, разобидела его
в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его не на живот, а на смерть руками своих приверженцев.
Офицер извинялся, говоря обычные пошлости о беспрекословном повиновении, о
долге — и, наконец,
в отчаянии, видя, что его слова нисколько не действуют, кончил свою речь вопросом...
Он развил одни буйные страсти, одни дурные наклонности, и это не удивительно: всему порочному позволяют у нас развиваться
долгое время беспрепятственно, а за страсти человеческие посылают
в гарнизон или
в Сибирь при первом шаге…
Долгое, равномерное преследование не
в русском характере, если не примешивается личностей или денежных видов; и это совсем не оттого, чтоб правительство не хотело душить и добивать, а от русской беспечности, от нашего laisser-aller. [небрежности (фр.).]
Черемисы, смекнувши,
в чем дело, прислали своих священников, диких, фанатических и ловких. Они, после
долгих разговоров, сказали Курбановскому...
— Лучше
в монастырь,
в пансион,
в Тамбов, к брату,
в Петербург, чем
дольше выносить эту жизнь! — отвечала она.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел
в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я
в передней,
в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть на колена и целовать каждую доску пола. Аркадий привел меня
в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб
дольше остаться с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
Потом взошла нянюшка, говоря, что пора, и я встал, не возражая, и она меня не останавливала… такая полнота была
в душе. Больше, меньше, короче,
дольше, еще — все это исчезало перед полнотой настоящего…
Жесток человек, и одни
долгие испытания укрощают его; жесток
в своем неведении ребенок, жесток юноша, гордый своей чистотой, жесток поп, гордый своей святостью, и доктринер, гордый своей наукой, — все мы беспощадны и всего беспощаднее, когда мы правы.
— Не беспокойтесь, у меня внизу сани, я с вами поеду. «Дело скверное», — подумал я, и сердце сильно сжалось. Я взошел
в спальню. Жена моя сидела с малюткой, который только что стал оправляться после
долгой болезни.
Жандармы — цвет учтивости, если б не священная обязанность, не
долг службы, они бы никогда не только не делали доносов, но и не дрались бы с форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких казарм, где офицер désolé [расстроенный (фр.).] был так глубоко огорчен необходимостью шарить
в моих карманах.
Тут, по счастью, я вспомнил, что
в Париже,
в нашем посольстве, объявляя Сазонову приказ государя возвратиться
в Россию, секретарь встал, и Сазонов, ничего не подозревая, тоже встал, а секретарь это делал из глубокого чувства
долга, требующего, чтоб верноподданный держал спину на ногах и несколько согбенную голову, внимая монаршую волю. А потому, по мере того как консул вставал, я глубже и покойнее усаживался
в креслах и, желая, чтоб он это заметил, сказал ему, кивая головой...
Теоретически освобожденный, я не то что хранил разные непоследовательные верования, а они сами остались — романтизм революции я пережил, мистическое верование
в прогресс,
в человечество оставалось
дольше других теологических догматов; а когда я и их пережил, у меня еще оставалась религия личностей, вера
в двух-трех, уверенность
в себя,
в волю человеческую.
«Свободная» личность у него часовой и работник без выслуги, она несет службу и должна стоять на карауле до смены смертью, она должна морить
в себе все лично-страстное, все внешнее
долгу, потому что она — не она, ее смысл, ее сущность вне ее, она — орган справедливости, она предназначена, как дева Мария, носить
в мучениях идею и водворить ее на свет для спасения государства.
Он должен закалиться
в рабстве, чтоб,
в свою очередь, сделаться тираном детей, рожденных без любви, по
долгу, для продолжения семьи.
Вскоре к нему присоединился пожилых лет черноватенький господин, весь
в черном и весь до невозможности застегнутый с тем особенным видом помешательства, которое дает людям близкое знакомство с небом и натянутая религиозная экзальтация, делающаяся натуральной от
долгого употребления.
Как искренно и глубоко жалел я, дети, что вас не было с нами
в этот день, такие дни хорошо помнить
долгие годы, от них свежеет душа и примиряется с изнанкой жизни. Их очень мало…
Неточные совпадения
Городничий (
в сторону).Прошу посмотреть, какие пули отливает! и старика отца приплел! (Вслух.)И на
долгое время изволите ехать?
Кто видывал, как слушает // Своих захожих странников // Крестьянская семья, // Поймет, что ни работою // Ни вечною заботою, // Ни игом рабства
долгого, // Ни кабаком самим // Еще народу русскому // Пределы не поставлены: // Пред ним широкий путь. // Когда изменят пахарю // Поля старозапашные, // Клочки
в лесных окраинах // Он пробует пахать. // Работы тут достаточно. // Зато полоски новые // Дают без удобрения // Обильный урожай. // Такая почва добрая — // Душа народа русского… // О сеятель! приди!..
«Недаром
в зиму
долгую // (Толкуют наши странники) // Снег каждый день валил.
Так, схоронив покойника, // Родные и знакомые // О нем лишь говорят, // Покамест не управятся // С хозяйским угощением // И не начнут зевать, — // Так и галденье
долгое // За чарочкой, под ивою, // Все, почитай, сложилося //
В поминки по подрезанным // Помещичьим «крепям».
А если и действительно // Свой
долг мы ложно поняли // И наше назначение // Не
в том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так надо было ранее // Сказать… Чему учился я? // Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»