Неточные совпадения
Отцу моему досталось Васильевское, большое подмосковное именье
в Рузском уезде. На следующий год мы жили там целое лето;
в продолжение этого времени
Сенатор купил себе
дом на Арбате; мы приехали одни на нашу большую квартиру, опустевшую и мертвую. Вскоре потом и отец мой купил тоже
дом в Старой Конюшенной.
После переезда
Сенатора все
в доме стало принимать более и более угрюмый вид.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу
в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно.
Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Однажды настороженный, я
в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить родительский
дом, как была спрятана
в русском посольстве
в Касселе, у
Сенатора, и
в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не сделав никому ни одного вопроса.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это
в совершенном порядке; я так привык, что всё
в доме, не исключая
Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Перебирая воспоминания мои не только о дворовых нашего
дома и
Сенатора, но о слугах двух-трех близких нам
домов в продолжение двадцати пяти лет, я не помню ничего особенно порочного
в их поведении.
Телесные наказания были почти неизвестны
в нашем
доме, и два-три случая,
в которые
Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству «частного
дома», были до того необыкновенны, что об них вся дворня говорила целые месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.
Изредка отпускал он меня с
Сенатором в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько радости.
Сенатор приезжал со мною
в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот,
в доме Апраксина, мы жили
в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без
Сенатора.
Поехал и Григорий Иванович
в Новоселье и привез весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского
дома, ни с большой дороги порубки не бросаются
в глаза.
Сенатор после раздела, на худой конец, был пять раз
в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Я его застал
в 1839, а еще больше
в 1842, слабым и уже действительно больным.
Сенатор умер, пустота около него была еще больше, даже и камердинер был другой, но он сам был тот же, одни физические силы изменили, тот же злой ум, та же память, он так же всех теснил мелочами, и неизменный Зонненберг имел свое прежнее кочевье
в старом
доме и делал комиссии.
Дома я застал все
в волнении. Уже отец мой был сердит на меня за взятие Огарева, уже
Сенатор был налицо, рылся
в моих книгах, отбирал, по его мнению, опасные и был недоволен.
Уцелев одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы
в людскую, потом высланы из
дома. Обезьяна доживала свой век
в кучерской у
Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
Тот же
дом, та же мебель, — вот комната, где, запершись с Огаревым, мы конспирировали
в двух шагах от
Сенатора и моего отца, — да вот и он сам, мой отец, состаревшийся и сгорбившийся, но так же готовый меня журить за то, что поздно воротился домой.
Небольшое село из каких-нибудь двадцати или двадцати пяти дворов стояло
в некотором расстоянии от довольно большого господского
дома. С одной стороны был расчищенный и обнесенный решеткой полукруглый луг, с другой — вид на запруженную речку для предполагаемой лет за пятнадцать тому назад мельницы и на покосившуюся, ветхую деревянную церковь, которую ежегодно собирались поправить, тоже лет пятнадцать,
Сенатор и мой отец, владевшие этим имением сообща.
Парламентская чернь отвечала на одну из его речей: «Речь —
в „Монитер“, оратора —
в сумасшедший
дом!» Я не думаю, чтоб
в людской памяти было много подобных парламентских анекдотов, — с тех пор как александрийский архиерей возил с собой на вселенские соборы каких-то послушников, вооруженных во имя богородицы дубинами, и до вашингтонских
сенаторов, доказывающих друг другу палкой пользу рабства.
Неточные совпадения
Из канцелярии Сената Нехлюдов поехал
в комиссию прошений к имевшему
в ней влияние чиновнику барону Воробьеву, занимавшему великолепное помещение
в казенном
доме. Швейцар и лакей объявили строго Нехлюдову, что видеть барона нельзя помимо приемных дней, что он нынче у государя императора, а завтра опять доклад. Нехлюдов передал письмо и поехал к
сенатору Вольфу.
Спасибо за облатки: я ими поделился с Бобрищевым-Пушкиным и Евгением. [Облатки — для заклейки конвертов вместо сургучной печати.] Следовало бы, по старой памяти, послать долю и Наталье Дмитриевне, но она теперь сама
в облаточном мире живет. Как бы хотелось ее обнять. Хоть бы Бобрищева-Пушкина ты выхлопотал туда. Еще причина, почему ты должен быть
сенатором. Поговаривают, что есть охотник купить
дом Бронникова. Значит, мне нужно будет стаскиваться с мели, на которой сижу 12 лет. Кажется, все это логически.
Все впечатления его еще были из Петербурга, из
дома одной барыни, любившей хорошеньких и бравшей его к себе на праздники, и из
дома сенатора в Москве, где он раз танцовал на большом бале.
Дом, благодаря тому что старший Пухов был женат на дочери петербургского
сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым — а они давались раза два
в год для не выданных замуж дочек — было нелегко.
Зная это, два
сенатора,
в домах которых Бенни был принят, старались открыть ему юридическую карьеру.