Неточные совпадения
Многие из друзей советовали мне начать полное издание «Былого и дум», и
в этом затруднения нет, по крайней мере относительно двух первых частей. Но они говорят, что отрывки, помещенные
в «Полярной звезде», рапсодичны, не имеют единства, прерываются случайно, забегают иногда, иногда отстают. Я чувствую, что это правда, — но поправить не могу. Сделать дополнения, привести главы
в хронологический
порядок — дело не трудное; но все переплавить, d'un jet, [сразу (фр.).] я не берусь.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу
в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим
порядком, а между тем я начал призадумываться.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это
в совершенном
порядке; я так привык, что всё
в доме, не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Круто изменил Зонненберг прежние
порядки; дядька даже прослезился, узнав, что немчура повел молодого барина самого покупать
в лавки готовые сапоги, Переворот Зонненберга так же, как переворот Петра I, отличался военным характером
в делах самых мирных.
Другой
порядок вопросов был запутаннее.
В них употреблялись разные полицейские уловки и следственные шалости, чтобы сбить, запутать, натянуть противуречие. Тут делались намеки на показания других и разные нравственные пытки. Рассказывать их не стоит, довольно сказать, что между нами четырьмя, при всех своих уловках, они не могли натянуть ни одной очной ставки.
Для какого-то непонятного контроля и
порядка он приказывал всем сосланным на житье
в Пермь являться к себе
в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не говорил и отпускал. Таким образом, я
в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
Тюфяев был настоящий царский слуга, его оценили, но мало.
В нем византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским
порядком. Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных. Он бы мог быть статский Клейнмихель, его «усердие» точно так же превозмогло бы все, и он точно так же штукатурил бы стены человеческими трупами, сушил бы дворец людскими легкими, а молодых людей инженерного корпуса сек бы еще больнее за то, что они не доносчики.
Отец мой возил меня всякий год на эту языческую церемонию; все повторялось
в том же
порядке, только иных стариков и иных старушек недоставало, об них намеренно умалчивали, одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то
в будущий год господь еще позовет?» — И сомнительно качала головой.
Тут я понял, что муж,
в сущности, был для меня извинением
в своих глазах, — любовь откипела во мне. Я не был равнодушен к ней, далеко нет, но это было не то, чего ей надобно было. Меня занимал теперь иной
порядок мыслей, и этот страстный порыв словно для того обнял меня, чтоб уяснить мне самому иное чувство. Одно могу сказать я
в свое оправдание — я был искренен
в моем увлечении.
Я рассказал ему дело, он мне налил чашку чая и настоятельно требовал, чтоб я прибавил рому; потом он вынул огромные серебряные очки, прочитал свидетельство, повернул его, посмотрел с той стороны, где ничего не было написано, сложил и, отдавая священнику, сказал: «
В наисовершеннейшем
порядке».
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы
в маленькой квартире
в три комнаты у Золотых ворот и
в огромном доме княгини!..
В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас.
Порядок «не торжествовал»
в нашем доме.
Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему
порядку: к «гемюту» [душевному состоянию (от нем. Gemüt).] или к «трагическому
в сердце»…
В 1842 сортировка по сродству давно была сделана, и наш стан стал
в боевой
порядок лицом к лицу с славянами. Об этой борьбе мы будем говорить
в другом месте.
Стройность одинаковости, отсутствие разнообразия, личного, капризного, своеобычного, обязательная форма, внешний
порядок — все это
в высшей степени развито
в самом нечеловеческом состоянии людей —
в казармах.
Пристав принял показания, и дело пошло своим
порядком, полиция возилась, уголовная палата возилась с год времени; наконец суд, явным образом закупленный, решил премудро: позвать мужа Ярыжкиной и внушить ему, чтоб он удерживал жену от таких наказаний, а ее самое, оставя
в подозрении, что она способствовала смерти двух горничных, обязать подпиской их впредь не наказывать.
Готовая организация, обязательный строй и долею казарменный
порядок фаланстера если не находят сочувствия
в людях критики, то, без сомнения, сильно привлекают тех усталых людей, которые просят почти со слезами, чтоб истина, как кормилица, взяла их на руки и убаюкала.
Неугомонные французские работники, воспитанные двумя революциями и двумя реакциями, выбились наконец из сил, сомнения начали одолевать ими; испугавшись их, они обрадовались новому делу, отреклись от бесцельной свободы и покорились
в Икарии такому строгому
порядку и подчинению, которое, конечно, не меньше монастырского чина каких-нибудь бенедиктинцев.
Его сила была не
в резкой полемике, не
в смелом отрицании, а именно
в положительно нравственном влиянии,
в безусловном доверии, которое он вселял,
в художественности его натуры, покойной ровности его духа,
в чистоте его характера и
в постоянном, глубоком протесте против существующего
порядка в России.
Славяне были
в полном боевом
порядке, с своей легкой кавалерией под начальством Хомякова и чрезвычайно тяжелой пехотой Шевырева и Погодина, с своими застрельщиками, охотниками, ультраякобинцами, отвергавшими все бывшее после киевского периода, и умеренными жирондистами, отвергавшими только петербургский период; у них были свои кафедры
в университете, свое ежемесячное обозрение, выходившее всегда два месяца позже, но все же выходившее.
В этом обществе была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных
в косный
порядок обычаев, которой нет
в старой европейской жизни, и
в то же время
в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер московского общества, к его великому горю, потому что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Тем не меньше, хотя и дурным слогом, но близнецы «Москвитянина» стали зацеплять уж не только Белинского, но и Грановского за его лекции. И все с тем же несчастным отсутствием такта, который восстановлял против них всех порядочных людей. Они обвиняли Грановского
в пристрастии к западному развитию, к известному
порядку идей, за которые Николай из идеи
порядка ковал
в цепи да посылал
в Нерчинск.
Мещане не были произведены революцией, они были готовы с своими преданиями и нравами, чуждыми на другой лад революционной идеи. Их держала аристократия
в черном теле и на третьем плане; освобожденные, они прошли по трупам освободителей и ввели свой
порядок. Меньшинство было или раздавлено, или распустилось
в мещанство.
Они составляют целое, то есть замкнутое, оконченное
в себе воззрение на жизнь, с своими преданиями и правилами, с своим добром и злом, с своими приемами и с своей нравственностью низшего
порядка.
Уверенные
в победе, они провозгласили основой нового государственного
порядка всеобщую подачу голосов. Это арифметическое знамя было им симпатично, истина определялась сложением и вычитанием, ее можно было прикидывать на счетах и метить булавками.
Взяв
в соображение 7 пункт закона 13 и 21 ноября и 3 декабря 1849 г., дающий министру внутренних дел право высылать (expulser) из Франции всякого иностранца, присутствие которого во Франции может возмутить
порядок и быть опасным общественному спокойствию, и основываясь на министерском циркуляре 3 января 1850 года...
Потом, что может быть естественнее, как право, которое взяло себе правительство, старающееся всеми силами возвратить
порядок страждущему народу, удалять из страны,
в которой столько горючих веществ, иностранцев, употребляющих во зло то гостеприимство, которое она им дает?
— Да помилуйте, где же тут может быть сомнение… Отправляйтесь
в Ниццу, отправляйтесь
в Геную, оставайтесь здесь — только без малейшей rancune, [злопамятство (фр.).] мы очень рады… это все наделал интендант… видите, мы еще ученики, не привыкли к законности, к конституционному
порядку. Если бы вы сделали что-нибудь противное законам, на то есть суд, вам нечего тогда было бы пенять на несправедливость, не правда ли?
В этих переменах именно и бросается
в глаза внутреннее единство, связующее их, от диссертации, написанной на школьную задачу безансонской академии, до недавнего вышедшего carmen horrendum [ужасающей песни (лат.).] биржевого распутства, тот же
порядок мыслей, развиваясь, видоизменяясь, отражая события, идет и через «Противоречия» политической экономии, и через его «Исповедь», и через его «журнал».
На этот раз
порядок был удивительный, народ понял, что это его праздник, что он чествует одного из своих, что он больше чем свидетель, и посмотрите
в полицейском отделе газет, сколько было покраж
в день въезда невесты Вольского и сколько [Я помню один процесс кражи часов и две-три драки с ирландцами.