Неточные совпадения
Да, в жизни
есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.
Наконец-таки мы уложились, и коляска
была готова; господа сели завтракать, вдруг наш кухмист взошел в столовую такой бледный,
да и докладывает: «Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил», — так у нас у всех сердце и опустилось, сила, мол, крестная с нами!
Заставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника,
да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие
были щедушные
да слабые.
— Сначала еще шло кое-как, первые дни то
есть, ну, так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли
выпить; поднесем им по рюмочке, как следует, они и уйдут
да еще сделают под козырек.
Драгун погрозил ему пистолетом,
да, видно, он не
был заряжен; барин сам видел и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое дело».
С нами
была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то
едят, взяла вас — и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [
ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели на нее так сурово,
да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку.
— Ну, mon cher frère, [дорогой брат (фр.).] — заметил мой отец своим изученно бесстрастным голосом, — хорошо и вы исполнили последнюю волю родителя. Лучше
было бы забыть эти тяжелые напоминовения для вас,
да и для нас.
Зато он до семидесяти пяти лет
был здоров, как молодой человек, являлся на всех больших балах и обедах, на всех торжественных собраниях и годовых актах — все равно каких: агрономических или медицинских, страхового от огня общества или общества естествоиспытателей…
да, сверх того, зато же, может, сохранил до старости долю человеческого сердца и некоторую теплоту.
Лучше бы и моралисты
пили себе Irich или Scotch whisky [ирландское или шотландское виски (англ.).]
да молчали бы, а то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на страшные ответы.
Я смотрел на старика: его лицо
было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть прежде смерти в «кавалерии и регалиях» человека, который лет пятнадцать не мог ему простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный?
Да не одни ли безумные и достигают святости?
Ключ
был у Кало, мне
было позволено рыться в этих литературных закромах, сколько я хотел, и я читал себе
да читал.
К тому же Федор Карлович мне похвастался, что у него
есть новый фрак, синий, с золотыми пуговицами, и действительно я его видел раз отправляющегося на какую-то свадьбу во фраке, который ему
был широк, но с золотыми пуговицами. Мальчик, приставленный за ним, донес мне, что фрак этот он брал у своего знакомого сидельца в косметическом магазейне. Без малейшего сожаления пристал я к бедняку — где синий фрак,
да и только?
Дети года через три стыдятся своих игрушек, — пусть их, им хочется
быть большими, они так быстро растут, меняются, они это видят по курточке и по страницам учебных книг; а, кажется, совершеннолетним можно бы
было понять, что «ребячество» с двумя-тремя годами юности — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни,
да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее.
В 1823 я еще совсем
был ребенком, со мной
были детские книги,
да и тех я не читал, а занимался всего больше зайцем и векшей, которые жили в чулане возле моей комнаты.
— Что это вас нигде не сыщешь, и чай давно подан, и все в сборе, я уже искала, искала вас, ноги устали, не под лета мне бегать;
да и что это на сырой траве лежать?.. вот
будет завтра насморк, непременно
будет.
Улыбнитесь, пожалуй,
да только кротко, добродушно, так, как улыбаются, думая о своем пятнадцатом годе. Или не лучше ли призадуматься над своим «Таков ли
был я, расцветая?» и благословить судьбу, если у вас
была юность (одной молодости недостаточно на это); благословить ее вдвое, если у вас
был тогда друг.
Как-то мой отец принялся за Карамзина «Историю государства Российского», узнавши, что император Александр ее читал, но положил в сторону, с пренебрежением говоря: «Всё Изяславичи
да Ольговичи, кому это может
быть интересно?»
«Душа человеческая, — говаривал он, — потемки, и кто знает, что у кого на душе; у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими
да еще судить и пересуживать их намерения; но с человеком дурно воспитанным я в одной комнате не могу
быть, он меня оскорбляет, фруасирует, [задевает, раздражает (от фр. froisser).] а там он может
быть добрейший в мире человек, за то ему
будет место в раю, но мне его не надобно.
— Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. таскает — как это таскать дрова? — дрова носят, а не таскают. Ну, Данило, слава богу, господь сподобил меня еще раз тебя видеть. Прощаю тебе все грехи за сей год и овес, который ты тратишь безмерно, и то, что лошадей не чистишь, и ты меня прости. Потаскай еще дровец, пока силенка
есть, ну, а теперь настает пост, так вина употребляй поменьше, в наши лета вредно,
да и грех.
— Ах, какая скука! Набоженство все! Не то, матушка, сквернит, что в уста входит, а что из-за уст; то ли
есть, другое ли — один исход; вот что из уст выходит — надобно наблюдать… пересуды
да о ближнем. Ну, лучше ты обедала бы дома в такие дни, а то тут еще турок придет — ему пилав надобно, у меня не герберг [постоялый двор, трактир (от нем. Herberge).] a la carte. [Здесь: с податей по карте (фр.).]
Испуганная старуха, имевшая в виду, сверх того, попросить крупки
да мучки, бросалась на квас и салат, делая вид, что страшно
ест.
Атеизм Химика шел далее теологических сфер. Он считал Жофруа Сент-Илера мистиком, а Окена просто поврежденным. Он с тем пренебрежением, с которым мой отец сложил «Историю» Карамзина, закрыл сочинения натурфилософов. «Сами выдумали первые причины, духовные силы,
да и удивляются потом, что их ни найти, ни понять нельзя». Это
был мой отец в другом издании, в ином веке и иначе воспитанный.
— Слушайте, — сказал я, — вы можете
быть уверены, что ректор начнет не с вас, а с меня; говорите то же самое с вариациями; вы же и в самом деле ничего особенного не сделали. Не забудьте одно: за то, что вы шумели, и за то, что лжете, — много-много вас посадят в карцер; а если вы проболтаетесь
да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории, и мы отравим вам ваше существование.
В этих чертах, за этими оловянными глазами ясно можно
было понять судьбу Польши,
да и России.
— Приходи завтра, в семь часов вечера,
да не опоздай, — он
будет у меня.
Да чего бояться слов, — это
была семья героев.
Мне случалось иной раз видеть во сне, что я студент и иду на экзамен, — я с ужасом думал, сколько я забыл, срежешься,
да и только, — и я просыпался, радуясь от души, что море и паспорты, годы и визы отделяют меня от университета, никто меня не
будет испытывать и не осмелится поставить отвратительную единицу.
— Oui, oui, messieurs; deux fois l'equateur, messieurs! [
Да,
да, господа, два раза экватор, господа! (фр.)] Когда замечательный своей полярной стужей напиток окончен и вообще
пить больше не надобно, Кетчер кричит, мешая огненное озеро в суповой чашке, причем последние куски сахара тают с шипением и плачем.
— Ведь вот я вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет…
да,
да, этого надобно
было ждать, прошу покорно, — ни телом, ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.
В частном доме не
было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая служба; на скачке
был с трех часов
да вот с вами провозился до утра, — небось уж четвертый час, а завтра в девять часов с рапортом ехать».
— Я два раза, — говорил он, — писал на родину в Могилевскую губернию,
да ответа не
было, видно, из моих никого больше нет; так оно как-то и жутко на родину прийти, побудешь-побудешь,
да, как окаянный какой, и пойдешь куда глаза глядят, Христа ради просить.
Нельзя
быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно
быть жандармским офицером, — не утратив всего человеческого достоинства, так как сплошь
да рядом можно найти женственность, нежное сердце и даже благородство в несчастных жертвах «общественной невоздержности».
— Воровство — большой порок; но я знаю полицию, я знаю, как они истязают —
будут допрашивать,
будут сечь; подвергнуть ближнего розгам гораздо больший порок;
да и почем знать — может, мой поступок тронет его душу!
— Как будто вы не знаете, — сказал Шубинский, начинавший бледнеть от злобы, — что ваша вина вдесятеро больше тех, которые
были на празднике. Вот, — он указал пальцем на одного из прощенных, — вот он под пьяную руку
спел мерзость,
да после на коленках со слезами просил прощения. Ну, вы еще от всякого раскаяния далеки.
Что бы ни
было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на улице — виноват; вина мало
пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра,
да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
— Ведь вот — Крейц или Ридигер — в одном приказе в корнеты произведены
были. Жили на одной квартире, — Петруша, Алеша — ну, я, видите, не немец,
да и поддержки не
было никакой — вот и сиди будочником. Вы думаете, легко благородному человеку с нашими понятиями занимать полицейскую должность?
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала
было их велели гнать в Пермь,
да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда,
да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
—
Да пора бы давно, дождь
был уже больно силен. Эй ты, служба, велика мелюзгу собрать!
— Нисколько,
будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали,
да и то знаю, что женщина, как бы ни
была умна и о чем бы ни шла речь, не может никогда стать выше кухни — за что же я лично на вас смел бы сердиться?
— Плохо, — сказал он, — мир кончается, — раскрыл свою записную книжку и вписал: «После пятнадцатилетней практики в первый раз встретил человека, который не взял денег,
да еще
будучи на отъезде».
Зависимость моя от него
была велика. Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск.
Да и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь дикий город Кай или Царево-Санчурск без всяких сообщений, без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного молодого поляка за то, что дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
С ними надобно
было говорить и
быть знакомым,
да и со всеми другими тоже.
Было время, когда я этого человека ненавидел, это время давно прошло,
да и человек этот прошел, он умер в своих казанских поместьях около 1845 года.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «
Да зачем же вы, русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя
было освободить Польшу.
Тут он снова очутился в своей среде. Чиновники и откупщики, заводчики и чиновники — раздолье,
да и только. Все трепетало его, все вставало перед ним, все
поило его, все давало ему обеды, все глядело в глаза; на свадьбах и именинах первый тост предлагали «за здравие его превосходительства!».
Генерал-губернатор Западной Сибири Пестель, отец знаменитого Пестеля, казненного Николаем,
был настоящий римский проконсул,
да еще из самых яростных.
—
Да, ваше превосходительство, я вчера
да и хозяйка моя сидели дома, и кучер
был дома.
— Помилуй, батюшка, куда толкнешься с одной лошаденкой; есть-таки троечка,
была четвертая, саврасая,
да пала с глазу о Петровки, — плотник у нас, Дорофей, не приведи бог, ненавидит чужое добро, и глаз у него больно дурен.
«Ты, мол, в чужой деревне не дерись», — говорю я ему,
да хотел так, то
есть, пример сделать, тычка ему дать,
да спьяну, что ли, или нечистая сила, — прямо ему в глаз — ну, и попортил, то
есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, — хочу, дескать, суд по форме.
—
Да, то
есть, в Сибирь-то?