Неточные совпадения
Да, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь,
и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов
и терний, с ее колыбелями
и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах. Чего юность еще не имела,
то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее
и также без личных видов из-за туч
и зарева.
— Так
и началось. Папенька-то ваш, знаете, какой, — все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался,
да вот
и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать,
то тот не готов,
то другой.
— Сначала еще шло кое-как, первые дни
то есть, ну, так, бывало, взойдут два-три солдата
и показывают, нет ли выпить; поднесем им по рюмочке, как следует, они
и уйдут
да еще сделают под козырек.
Зато он до семидесяти пяти лет был здоров, как молодой человек, являлся на всех больших балах
и обедах, на всех торжественных собраниях
и годовых актах — все равно каких: агрономических или медицинских, страхового от огня общества или общества естествоиспытателей…
да, сверх
того, зато же, может, сохранил до старости долю человеческого сердца
и некоторую теплоту.
Чиновники делают
то же, но грязнее,
да, сверх
того, подличают перед начальниками
и воруют по мелочи.
Лучше бы
и моралисты пили себе Irich или Scotch whisky [ирландское или шотландское виски (англ.).]
да молчали бы, а
то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на страшные ответы.
К
тому же Федор Карлович мне похвастался, что у него есть новый фрак, синий, с золотыми пуговицами,
и действительно я его видел раз отправляющегося на какую-то свадьбу во фраке, который ему был широк, но с золотыми пуговицами. Мальчик, приставленный за ним, донес мне, что фрак этот он брал у своего знакомого сидельца в косметическом магазейне. Без малейшего сожаления пристал я к бедняку — где синий фрак,
да и только?
…Пастух хлопает длинным бичом
да играет на берестовой дудке; мычание, блеянье, топанье по мосту возвращающегося стада, собака подгоняет лаем рассеянную овцу,
и та бежит каким-то деревянным курцгалопом; а тут песни крестьянок, идущих с поля, все ближе
и ближе — но тропинка повернула направо,
и звуки снова удаляются.
«Душа человеческая, — говаривал он, — потемки,
и кто знает, что у кого на душе; у меня своих дел слишком много, чтоб заниматься другими
да еще судить
и пересуживать их намерения; но с человеком дурно воспитанным я в одной комнате не могу быть, он меня оскорбляет, фруасирует, [задевает, раздражает (от фр. froisser).] а там он может быть добрейший в мире человек, за
то ему будет место в раю, но мне его не надобно.
Отец ему давал,
и Слепушкин снова приносил в срок; отец мой ставил его в пример; а
тот через неделю увеличивал куш
и имел, таким образом, для своих оборотов тысяч пять в год наличными деньгами, за небольшие проценты двух-трех куличей, несколько фунтов фиг
и грецких орехов
да сотню апельсин
и крымских яблоков.
— Как это ты в тридцать лет не научился говорить?.. таскает — как это таскать дрова? — дрова носят, а не таскают. Ну, Данило, слава богу, господь сподобил меня еще раз тебя видеть. Прощаю тебе все грехи за сей год
и овес, который ты тратишь безмерно,
и то, что лошадей не чистишь,
и ты меня прости. Потаскай еще дровец, пока силенка есть, ну, а теперь настает пост, так вина употребляй поменьше, в наши лета вредно,
да и грех.
Испуганная старуха, имевшая в виду, сверх
того, попросить крупки
да мучки, бросалась на квас
и салат, делая вид, что страшно ест.
Атеизм Химика шел далее теологических сфер. Он считал Жофруа Сент-Илера мистиком, а Окена просто поврежденным. Он с
тем пренебрежением, с которым мой отец сложил «Историю» Карамзина, закрыл сочинения натурфилософов. «Сами выдумали первые причины, духовные силы,
да и удивляются потом, что их ни найти, ни понять нельзя». Это был мой отец в другом издании, в ином веке
и иначе воспитанный.
— Слушайте, — сказал я, — вы можете быть уверены, что ректор начнет не с вас, а с меня; говорите
то же самое с вариациями; вы же
и в самом деле ничего особенного не сделали. Не забудьте одно: за
то, что вы шумели,
и за
то, что лжете, — много-много вас посадят в карцер; а если вы проболтаетесь
да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории,
и мы отравим вам ваше существование.
Что бы ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на улице — виноват; вина мало пьют — тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось,
и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра,
да тоже бы эдак мимо; а
тот спросил бы: «Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
Крестьянин подъехал на небольшой комяге с женой, спросил нас, в чем дело,
и, заметив: «Ну, что же? Ну, заткнуть дыру,
да, благословясь,
и в путь. Что тут киснуть? Ты вот для
того что татарин, так ничего
и не умеешь сделать», — взошел на дощаник.
— Ну,
и на
том спасибо, вели-ка, голубчик мой, чемоданчики-то принести
да выпей тенерифу рюмочку.
—
И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну,
да про
то знают першие, наше дело исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.
— Нет, не
то чтоб повальные, а так, мрут, как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь
да есть сухари — опять чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет,
да и в Могилев.
И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
— Вам это ни копейки не стоит, — отвечал доктор, — за кого я вас принимаю, а дело в
том, что я шестой год веду книжку,
и ни один человек еще не заплатил в срок,
да никто почти
и после срока не платил.
Зависимость моя от него была велика. Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск.
Да и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь дикий город Кай или Царево-Санчурск без всяких сообщений, без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного молодого поляка за
то, что дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
Он их сечь — признавайся,
да и только, куда деньги дели?
Те сначала свое. Только как он велел им закатить на две трубки, так главный-то из воров закричал...
«Ты, мол, в чужой деревне не дерись», — говорю я ему,
да хотел так,
то есть, пример сделать, тычка ему дать,
да спьяну, что ли, или нечистая сила, — прямо ему в глаз — ну,
и попортил,
то есть, глаз, а он со старостой церковным сейчас к становому, — хочу, дескать, суд по форме.
Когда я это рассказывал полицмейстеру,
тот мне заметил: «То-то
и есть, что все эти господа не знают дела; прислал бы его просто ко мне, я бы ему, дураку, вздул бы спину, — не суйся, мол, в воду, не спросясь броду, —
да и отпустил бы его восвояси, — все бы
и были довольны; а теперь поди расчихивайся с палатой».
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя в комнате. Он именно потому
и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные?
Да если
и есть,
то они не делают колоссальных проектов
и не заставляют «говорить каменья»!
Видеть себя в печати — одна из самых сильных искусственных страстей человека, испорченного книжным веком. Но
тем не меньше решаться на публичную выставку своих произведений — нелегко без особого случая. Люди, которые не смели бы думать о печатании своих статей в «Московских ведомостях», в петербургских журналах, стали печататься у себя дома. А между
тем пагубная привычка иметь орган, привычка к гласности укоренилась.
Да и совсем готовое орудие иметь недурно. Типографский станок тоже без костей!
— Да-с, вступаю в законный брак, — ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся идти за этого доброго, но уж чересчур некрасивого человека. Но когда, через две-три недели, я увидел у него в доме девочку лет восьмнадцати, не
то чтоб красивую, но смазливенькую
и с живыми глазками, тогда я стал смотреть на него как на героя.
А между
тем слова старика открывали перед молодым существом иной мир, иначе симпатичный, нежели
тот, в котором сама религия делалась чем-то кухонным, сводилась на соблюдение постов
да на хождение ночью в церковь, где изуверство, развитое страхом, шло рядом с обманом, где все было ограничено, поддельно, условно
и жало душу своей узкостью.
А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь
и ты, если вспоминаешь обо мне,
то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так
и помни
и не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого
и оживленного выражения в лице, которое Огарев называл «выражением надежды»,
да нет
и надежд.
«…Будем детьми, назначим час, в который нам обоим непременно быть на воздухе, час, в который мы будем уверены, что нас ничего не делит, кроме одной дали. В восемь часов вечера
и тебе, верно, свободно? А
то я давеча вышла было на крыльцо
да тотчас возвратилась, думая, что ты был в комнате».
Да и как же она была мне благодарна за
то,
и сколько добра сделала она мне.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают
и марают все близкое;
да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом,
и продолжает: «У нас сидят три старухи,
и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а
и без
того холодно».
—
Да,
да, это прекрасно, ну
и пусть подает лекарство
и что нужно; не о
том речь, — я вас,
та soeur, [сестра (фр.).] спрашиваю, зачем она здесь, когда говорят о семейном деле,
да еще голос подымает? Можно думать после этого, что она делает одна, а потом жалуетесь. Эй, карету!
Опасность могла только быть со стороны тайной полиции, но все было сделано так быстро, что ей трудно было знать;
да если она что-нибудь
и проведала,
то кому же придет в голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно сидел в Перовом трактире, где народ толчется с утра до ночи.
…Когда мы выезжали из Золотых ворот вдвоем, без чужих, солнце, до
тех пор закрытое облаками, ослепительно осветило нас последними ярко-красными лучами,
да так торжественно
и радостно, что мы сказали в одно слово: «Вот наши провожатые!» Я помню ее улыбку при этих словах
и пожатье руки.
Только в
том и была разница, что Natalie вносила в наш союз элемент тихий, кроткий, грациозный, элемент молодой девушки со всей поэзией любящей женщины, а я — живую деятельность, мое semper in motu, [всегда в движении (лат.).] беспредельную любовь
да, сверх
того, путаницу серьезных идей, смеха, опасных мыслей
и кучу несбыточных проектов.
— Я
и теперь еще очень больна,
да к
тому же работы совсем нет. А что, я очень переменилась? — спросила она вдруг, с смущением глядя на меня.
Я нашел все, чего искал, —
да, сверх
того, гибель, утрату всех благ
и всех упований, удары из-за угла, лукавое предательство, святотатство, не останавливающееся ни перед чем, посягающее на все,
и нравственное растление, о котором вы не имеете понятия…
Тот же дом,
та же мебель, — вот комната, где, запершись с Огаревым, мы конспирировали в двух шагах от Сенатора
и моего отца, —
да вот
и он сам, мой отец, состаревшийся
и сгорбившийся, но так же готовый меня журить за
то, что поздно воротился домой.
Да, это были
те дни полноты
и личного счастья, в которые человек, не подозревая, касается высшего предела, последнего края личного счастья.
Да ведь вам
и не до
того, я думаю, ведь вы литератор, ученый.
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит,
да и так нехорошо женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами
и потолкуем о
том о сем, а
то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе
да кому орден дали — все пустое.
Не сердитесь за эти строки вздору, я не буду продолжать их; они почти невольно сорвались с пера, когда мне представились наши московские обеды; на минуту я забыл
и невозможность записывать шутки,
и то, что очерки эти живы только для меня
да для немногих, очень немногих оставшихся. Мне бывает страшно, когда я считаю — давно ли перед всеми было так много, так много дороги!..
В конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал
и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за
тем пришлось
и мне видеть успех Грановского,
да и не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции
и Англии.
Осенью 1853 года он пишет: «Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде (
то есть при мне)
и чем стали теперь. Вино пьем по старой памяти, но веселья в сердце нет; только при воспоминании о тебе молодеет душа. Лучшая, отраднейшая мечта моя в настоящее время — еще раз увидеть тебя,
да и она, кажется, не сбудется».
При Николае патриотизм превратился в что-то кнутовое, полицейское, особенно в Петербурге, где это дикое направление окончилось, сообразно космополитическому характеру города, изобретением народного гимна по Себастиану Баху [Сперва народный гимн пели пренаивно на голос «Cod save the King» [ «Боже, храни короля» (англ.). ]
да, сверх
того, его
и не пели почти никогда.
Говорить было опасно —
да и нечего было сказать; вдруг тихо поднялась какая-то печальная фигура
и потребовала речи для
того, чтоб спокойно сказать свое lasciate ogni speranza.
Литературы боятся,
да ее
и нет совсем; партии разошлись до
того, что люди разных оттенков не могут учтиво встретиться под одной крышей.
Тем не меньше, хотя
и дурным слогом, но близнецы «Москвитянина» стали зацеплять уж не только Белинского, но
и Грановского за его лекции.
И все с
тем же несчастным отсутствием такта, который восстановлял против них всех порядочных людей. Они обвиняли Грановского в пристрастии к западному развитию, к известному порядку идей, за которые Николай из идеи порядка ковал в цепи
да посылал в Нерчинск.
Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка,
и то мы сами догадались по сходству в чертах
да по
тому, что ее песни были нам роднее водевилей; мы сильно полюбили ее, но жизнь ее была слишком тесна.