Неточные совпадения
— Так и началось. Папенька-то ваш, знаете, какой, — все в долгий ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не
оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то
другой.
За домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там
останемся сохранны; сели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и
остался;
другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, изодрал пеленки, да и бросил.
Передняя и девичья составляли единственное живое удовольствие, которое у меня
оставалось. Тут мне было совершенное раздолье, я брал партию одних против
других, судил и рядил вместе с моими приятелями их дела, знал все их секреты и никогда не проболтался в гостиной о тайнах передней.
Разумеется, отсутствие, с одной стороны, всякого воспитания, с
другой — крестьянской простоты при рабстве внесли бездну уродливого и искаженного в их нравы, но при всем этом они, как негры в Америке,
остались полудетьми: безделица их тешит, безделица огорчает; желания их ограниченны и скорее наивны и человечественны, чем порочны.
Когда он разгонял наконец мальчишек и
оставался один, его преследования обращались на единственного
друга его, Макбета, — большую ньюфаундлендскую собаку, которую он кормил, любил, чесал и холил. Посидев без компании минуты две-три, он сходил на двор и приглашал Макбета с собой на залавок; тут он заводил с ним разговор.
И, обиженный неблагодарностью своего
друга, он нюхал с гневом табак и бросал Макбету в нос, что
оставалось на пальцах, после чего тот чихал, ужасно неловко лапой снимал с глаз табак, попавший в нос, и, с полным негодованием оставляя залавок, царапал дверь; Бакай ему отворял ее со словами «мерзавец!» и давал ему ногой толчок. Тут обыкновенно возвращались мальчики, и он принимался ковырять масло.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых
осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул
другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
Но есть и
другой — это тип военачальников, в которых вымерло все гражданское, все человеческое, и
осталась одна страсть — повелевать; ум узок, сердца совсем нет — это монахи властолюбия, в их чертах видна сила и суровая воля.
Впрочем, сверх пальбы, еще
другое наслаждение
осталось моей неизменной страстью — сельские вечера; они и теперь, как тогда,
остались для меня минутами благочестия, тишины и поэзии.
Старуха мать его жила через коридор в
другой комнатке, остальное было запущено и
оставалось в том самом виде, в каком было при отъезде его отца в Петербург.
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер.
Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте,
другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в семью вырученные деньги.
…Вспоминая времена нашей юности, всего нашего круга, я не помню ни одной истории, которая
осталась бы на совести, которую было бы стыдно вспомнить. И это относится без исключения ко всем нашим
друзьям.
Но не все рискнули с нами. Социализм и реализм
остаются до сих пор пробными камнями, брошенными на путях революции и науки. Группы пловцов, прибитые волнами событий или мышлением к этим скалам, немедленно расстаются и составляют две вечные партии, которые, меняя одежды, проходят через всю историю, через все перевороты, через многочисленные партии и кружки, состоящие из десяти юношей. Одна представляет логику,
другая — историю, одна — диалектику,
другая — эмбриогению. Одна из них правее,
другая — возможнее.
На
другой день граф Апраксин разрешил мне
остаться до трех дней в Казани и остановиться в гостинице.
Это было невозможно; думая
остаться несколько времени в Перми, я накупил всякой всячины, надобно было продать хоть за полцены, После разных уклончивых ответов губернатор разрешил мне
остаться двое суток, взяв слово, что я не буду искать случая увидеться с
другим сосланным.
А с
другой стороны, подумаешь, лошадки-то
останутся, а ты-то пойдешь себе куда Макар телят не гонял.
Зато,
оставшись наедине с благодетельницей и покровительницей, они вознаграждали себя за молчание самой предательской болтовней обо всех
других благодетельницах, к которым их пускали, где их кормили и дарили.
Это было невозможно… Troppo tardi… [Слишком поздно (ит.).] Оставить ее в минуту, когда у нее, у меня так билось сердце, — это было бы сверх человеческих сил и очень глупо… Я не пошел — она
осталась… Месяц прокладывал свои полосы в
другую сторону. Она сидела у окна и горько плакала. Я целовал ее влажные глаза, утирал их прядями косы, упавшей на бледно-матовое плечо, которое вбирало в себя месячный свет, терявшийся без отражения в нежно-тусклом отливе.
Долее
оставаться в ложном положении я не мог и решился, собрав все силы, вынырнуть из него. Я написал ей полную исповедь. Горячо, откровенно рассказал ей всю правду. На
другой день она не выходила и сказалась больной. Все, что может вынесть преступник, боящийся, что его уличат, все вынес я в этот день; ее нервное оцепенение возвратилось — я не смел ее навестить.
— Перестань, мой
друг, пожалуйста, у меня нервы так расстроены — ох!.. Ты можешь идти наверх и там
остаться, — прибавила она, обращаясь к племяннице.
Другие были слишком здоровы и слишком мало поэты, чтоб надолго
остаться в спекулятивном мышлении без перехода в жизнь.
В самой пасти чудовища выделяются дети, не похожие на
других детей; они растут, развиваются и начинают жить совсем
другой жизнью. Слабые, ничтожные, ничем не поддержанные, напротив, всем гонимые, они легко могут погибнуть без малейшего следа, но
остаются, и если умирают на полдороге, то не всё умирает с ними. Это начальные ячейки, зародыши истории, едва заметные, едва существующие, как все зародыши вообще.
Но — и в этом его личная мощь — ему вообще не часто нужно было прибегать к таким фикциям, он на каждом шагу встречал удивительных людей, умел их встречать, и каждый, поделившийся его душою,
оставался на всю жизнь страстным
другом его и каждому своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил ношу.
С тех пор русское общество сделало страшные успехи; война вызвала к сознанию, сознание — к 14 декабря, общество внутри раздвоилось — со стороны дворца
остается не лучшее; казни и свирепые меры отдалили одних, новый тон отдалил
других.
Видя, что Ольга Александровна в дурном расположении духа и в очень воинственном, гости один за
другим откланялись. Когда мы
остались одни, она сказала мне...
Не вызванный ничем с моей стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб советники подавали голос или
оставались бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что если что не так, то можно переговорить, а как на мнения пойдет, то тот или
другой должен выйти в отставку.
Да, это была одна из светлых эпох нашей жизни, от прошлых бурь едва
оставались исчезавшие облака; дома, в кругу
друзей, была полная гармония!
Развитие Грановского не было похоже на наше; воспитанный в Орле, он попал в Петербургский университет. Получая мало денег от отца, он с весьма молодых лет должен был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и
друг его Е. Корш, с которым он встретился тогда и
остался с тех пор и до кончины в самых близких отношениях, работали на Сенковского, которому были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».
Где революция? Где Грановский? Там, где и отрок с черными кудрями и широкоплечий popolano, [простолюдин (ит.).] и
другие близкие, близкие нам.
Осталась еще вера в Россию. Неужели и от нее придется отвыкать?
Друзья его были на каторжной работе; он сначала
оставался совсем один в Москве, потом вдвоем с Пушкиным, наконец втроем с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после смерти обоих, два небольших пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову!
Такова судьба всего истинно социального, оно невольно влечет к круговой поруке народов… Отчуждаясь, обособляясь, одни
остаются при диком общинном быте,
другие — при отвлеченной мысли коммунизма, которая, как христианская душа, носится над разлагающимся телом.
Возбужденные
другими, они идут до крайних следствий; нет народа, который глубже и полнее усваивал бы себе мысль
других народов,
оставаясь самим собою.
Один из последних опытов «гостиной» в прежнем смысле слова не удался и потух вместе с хозяйкой. Дельфина Гэ истощала все свои таланты, блестящий ум на то, чтоб как-нибудь сохранить приличный мир между гостями, подозревавшими, ненавидевшими
друг друга. Может ли быть какое-нибудь удовольствие в этом натянутом, тревожном состоянии перемирия, в котором хозяин,
оставшись один, усталый, бросается на софу и благодарит небо за то, что вечер сошел с рук без неприятностей.
У одного вода размягчит мозг,
другой, падая, сплюснет его, оба
останутся идиотами, третий не упадет, не умрет скарлатиной — и сделается поэтом, военачальником, бандитом, судьей.
На этом пока и остановимся. Когда-нибудь я напечатаю выпущенные главы и напишу
другие, без которых рассказ мой
останется непонятным, усеченным, может, ненужным, во всяком случае, будет не тем, чем я хотел, но все это после, гораздо после…
Теоретически освобожденный, я не то что хранил разные непоследовательные верования, а они сами
остались — романтизм революции я пережил, мистическое верование в прогресс, в человечество
оставалось дольше
других теологических догматов; а когда я и их пережил, у меня еще
оставалась религия личностей, вера в двух-трех, уверенность в себя, в волю человеческую.
Цель ее состояла в том, чтоб удалить Гарибальди от народа, то есть от работников, и отрезать его от тех из
друзей и знакомых, которые
остались верными прежнему знамени, и, разумеется, — пуще всего от Маццини.
Благородство и простота Гарибальди сдули большую половину этих ширм, но
другая половина
осталась, — именно невозможность говорить с ним без свидетелей.
В субботу утром я поехал к Гарибальди и, не застав его дома,
остался с Саффи, Гверцони и
другими его ждать. Когда он возвратился, толпа посетителей, дожидавшихся в сенях и коридоре, бросилась на него; один храбрый бритт вырвал у него палку, всунул ему в руку
другую и с каким-то азартом повторял...
Гарибальди должен был усомниться в желании правительства, изъявленном ему слишком горячими
друзьями его, — и
остаться. Разве кто-нибудь мог сомневаться в истине слов первого министра, сказанных представителем Англии, — ему это советовали все
друзья.