Неточные совпадения
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта
пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик,
был тип учтивости и изящных манер. В Париже его
ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно
было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне говорить о войне.
Я
был испуган, несчастен и,
подождав с полчаса, отправился к ней; комната
была заперта, я просил отпереть дверь, кузина не пускала, говорила, что она больна, что я не друг ей, а бездушный мальчик.
Больше снисходительности нельзя
было от него
ждать.
Все мы лихорадочно
ждали, что с ними
будет, но и они сначала как будто канули в воду.
Москва
была мечтою молодежи, их надеждой — там их
ждал голод.
Я не застал В. дома. Он с вечера уехал в город для свиданья с князем, его камердинер сказал, что он непременно
будет часа через полтора домой. Я остался
ждать.
Цынский
был на пожаре, следовало
ждать его возвращения; мы приехали часу в десятом вечера; в час ночи меня еще никто не спрашивал, и я все еще преспокойно сидел в передней с зажигателями.
Меня привели в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты, офицеры — все
было голубое. Дежурный офицер, в каске и полной форме, просил меня
подождать и даже предложил закурить трубку, которую я держал в руках. После этого он принялся писать расписку в получении арестанта; отдав ее квартальному, он ушел и воротился с другим офицером.
…Когда мы подъехали к Казани, Волга
была во всем блеске весеннего разлива; целую станцию от Услона до Казани надобно
было плыть на дощанике, река разливалась верст на пятнадцать или больше. День
был ненастный. Перевоз остановился, множество телег и всяких повозок
ждали на берегу.
Сначала и мне
было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское «Quid timeas? Caesarem vehis!» [Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.)] взяло верх, и я спокойно
ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах человек осторожен и редко увлекается.
В 1846, в начале зимы, я
был в последний раз в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его врагов, который я так любил, стал потухать; надежд у него не
было больше, он ничего не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он
ждал смерти.
…Я
ждал ее больше получаса… Все
было тихо в доме, я мог слышать оханье и кашель старика, его медленный говор, передвиганье какого-то стола… Хмельной слуга приготовлял, посвистывая, на залавке в передней свою постель, выругался и через минуту захрапел… Тяжелая ступня горничной, выходившей из спальной,
была последним звуком… Потом тишина, стон больного и опять тишина… вдруг шелест, скрыпнул пол, легкие шаги — и белая блуза мелькнула в дверях…
В этой гостиной, на этом диване я
ждал ее, прислушиваясь к стону больного и к брани пьяного слуги. Теперь все
было так черно… Мрачно и смутно вспоминались мне, в похоронной обстановке, в запахе ладана — слова, минуты, на которых я все же не мог нe останавливаться без нежности.
…Р. страдала, я с жалкой слабостью
ждал от времени случайных разрешений и длил полуложь. Тысячу раз хотел я идти к Р., броситься к ее ногам, рассказать все, вынести ее гнев, ее презрение… но я боялся не негодования — я бы ему
был рад, — боялся слез. Много дурного надобно испытать, чтоб уметь вынести женские слезы, чтоб уметь сомневаться, пока они, еще теплые, текут по воспаленной щеке. К тому же ее слезы
были бы искренние.
Ждать было нечего — cosa fatta capo ha! [сделанного не воротишь! (ит.)]
Кетчер писал мне: «От старика ничего не
жди». Этого-то и надо
было. Но что
было делать, как начать? Пока я обдумывал по десяти разных проектов в день и не решался, который предпочесть, брат мой собрался ехать в Москву.
Дрожащей рукой, карандашом
были написаны несколько слов: «Боже мой, неужели это правда — ты здесь, завтра в шестом часу утра я
буду тебя
ждать, не верю, не верю! Неужели это не сон?»
Я остался
ждать с его милой, прекрасной женой; она сама недавно вышла замуж; страстная, огненная натура, она принимала самое горячее участие в нашем деле; она старалась с притворной веселостью уверить меня, что все пойдет превосходно, а сама
была до того снедаема беспокойством, что беспрестанно менялась в лице.
Когда мы ехали домой, весть о таинственном браке разнеслась по городу, дамы
ждали на балконах, окна
были открыты, я опустил стекла в карете и несколько досадовал, что сумерки мешали мне показать «молодую».
«…Мои желания остановились. Мне
было довольно, — я жил в настоящем, ничего не
ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что он и не возьмет ничего. Личная жизнь не могла больше дать, это
был предел; всякое изменение должно
было с какой-нибудь стороны уменьшить его.
Несколько испуганная и встревоженная любовь становится нежнее, заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом трех, но самоотвержением двух для третьего; семья начинается с детей. Новый элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее, гость, который
есть и которого нет, но который уже необходим, которого страстно
ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни
был, он счастливый незнакомец, с какой любовью его встречают у порога жизни!
Natalie! Мы
ждем вас с нетерпением к нам. Маменька надеется, что, несмотря на вчерашние угрозы Егора Ивановича и Эмилия Михайловна наверное
будет к нам. Итак, до свидания.
У тебя, говорят, мысль идти в монастырь; не
жди от меня улыбки при этой мысли, я понимаю ее, но ее надобно взвесить очень и очень. Неужели мысль любви не волновала твою грудь? Монастырь — отчаяние, теперь нет монастырей для молитвы. Разве ты сомневаешься, что встретишь человека, который тебя
будет любить, которого ты
будешь любить? Я с радостью сожму его руку и твою. Он
будет счастлив. Ежели же этот он не явится — иди в монастырь, это в мильон раз лучше пошлого замужества.
Надобно
было прилечь и
ждать, чтоб вихрь пронесся через голову.
Проезжие
были схвачены и брошены в острог; купцы, писаря
ждали по неделям в части допроса.
У меня не
было денег;
ждать из Москвы я не хотел, а потому и поручил Матвею сыскать мне тысячи полторы рублей ассигнациями. Матвей через час явился с содержателем гостиницы Гибиным, которого я знал и у которого в гостинице жил с неделю. Гибин, толстый купец с добродушным видом, кланяясь, подал пачку ассигнаций.
Так перешли мы в новый год; что бы ни
ждало нас в нем, я склоняю голову и говорю за нас обоих: да
будет твоя воля!
Она у нас прожила год. Время под конец нашей жизни в Новгороде
было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день
ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Когда моему сыну
было лет пять, Галахов привез ему на елку восковую куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и
ждал действия сюрприза. Когда елка
была готова и двери отворились, Саша, удрученный радостью, медленно двигался, бросая влюбленные взгляды на фольгу и свечи, но вдруг он остановился, постоял, постоял, покраснел и с ревом бросился назад.
— Ну, не хочет этот господин пяти мест, так бросай пожитки долой, пусть
ждет, когда
будут семь пустых мест.
Но что же
ждало его в этой дали? Испания, вырезываемая Наполеоном, одичалая Греция, всеобщее воскрешение всех смердящих Лазарей после 1814 года; от них нельзя
было спастись ни в Равенне, ни в Диодати. Байрон не мог удовлетвориться по-немецки теориями sub specie aeterriitatis, [с точки зрения вечности (лат.).] ни по-французски политической болтовней, и он сломился, но сломился, как грозный Титан, бросая людям в глаза свое презрение, не золотя пилюли.
В 1851 году я
был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился к Фогтову отцу с письмом сына. Он
был в университете. Меня встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не
ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал на какую-то консультацию к больному.
В Муртене префект полиции, человек энергический и радикальный, просил нас
подождать у него, говоря, что староста поручил ему предупредить его о нашем приезде, потому что ему и прочим домохозяевам
было бы очень неприятно, если б я приехал невзначай, когда все в поле на работе.
На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он ехал в Соутамтон, где Голиок намерен
был его
ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот же вечер два письма в Лондон (по почте они прийти не могли до утра). Я предложил мои услуги.
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа, реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади, везде, где
был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это
ждало в иных местах шесть часов… Гарибальди приехал в половине третьего на станцию Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у подъезда которого
ждал его дюк Сутерланд с женой.
«Что-то
будет?»… Ближайшее будущее не заставило себя
ждать.
Что Гарибальди
будут овации — знали очень хорошо приглашавшие его и все, желавшие его приезда. Но оборота, который приняло дело в народе, они не
ждали.