Неточные совпадения
— Я так и думал, — заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку, чего с русским или немецким учителем он никогда
бы не сделал. — Я очень хотел
бы,
если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).] после декламации, немного
бы потанцевать.
Не имея возможности пересилить волю отца, я, может, сломился
бы в этом существовании,
если б вскоре новая умственная деятельность и две встречи, о которых скажу в следующей главе, не спасли меня.
Некрасив был мой герой, такого типа и в Ватикане не сыщешь. Я
бы этот тип назвал гатчинским,
если б не видал сардинского короля.
—
Если б вы были между судьями, вы подписали
бы приговор?
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа так устроила немца, что
если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то, какой
бы он ни был статский, все-таки он военный.
Невыносимая скука нашего дома росла с каждым годом.
Если б не близок был университетский курс, не новая дружба, не политическое увлечение и не живость характера, я бежал
бы или погиб.
Камердинер, с своей стороны, не вынес
бы такой жизни,
если б не имел своего развлечения: он по большей части к обеду был несколько навеселе.
Мудрено было
бы сказать отчего,
если б главная цель, с которой он все это делал, была неизвестна; он хотел одного — лишить своих братьев наследства, и этого он достигал вполне «привенчиванием» сына.
Я практически очутился на воле и на своих ногах в ссылке;
если б меня не сослали, вероятно, тот же режим продолжался
бы до двадцати пяти лет… до тридцати пяти.
Это не значило: на поле сражения едут пушки, а просто, что на марже [полях книги (от фр. marge).] такое заглавие. Как жаль, что Николай обходил университет,
если б он увидел Мягкова, он его сделал
бы попечителем.
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову;
если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь
бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Собирались мы по-прежнему всего чаще у Огарева. Больной отец его переехал на житье в свое пензенское именье. Он жил один в нижнем этаже их дома у Никитских ворот. Квартира его была недалека от университета, и в нее особенно всех тянуло. В Огареве было то магнитное притяжение, которое образует первую стрелку кристаллизации во всякой массе беспорядочно встречающихся атомов,
если только они имеют между собою сродство. Брошенные куда
бы то ни было, они становятся незаметно сердцем организма.
К тому же Платон Богданович принадлежал, и по родству и по богатству к малому числу признанных моим отцом личностей, и мое близкое знакомство с его домом ему нравилось, Оно нравилось
бы еще больше,
если б у Платона Богдановича не было сына.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а
если б была, вы все были
бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Содержательница клялась, что он их неоднократно произносил и очень громко, причем она прибавляла, что он замахнулся на нее, и,
если б она не наклонилась, то он раскроил
бы ей все лицо.
Квартальный повторял целую дорогу: «Господи! какая беда! человек не думает, не гадает, что над ним сделается, — ну уж он меня доедет теперь. Оно
бы еще ничего,
если б вас там не ждали, а то ведь ему срам — господи, какое несчастие!»
Если б он не получал жалованья, весьма вероятно, что его посадили
бы в тюрьму.
Разумеется, объяснять было нечего, я писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что,
если б я его защищал, меня в этом обвинили
бы.
Если б доктор Гааз не прислал Соколовскому связку своего белья, он зарос
бы в грязи.
—
Если б у меня был сын, родной сын, с такой закоснелостью, я
бы сам попросил государя сослать его в Сибирь.
Все они без исключения глубоко и громко сознают, что их положение гораздо ниже их достоинства, что одна нужда может их держать в этом «чернильном мире», что
если б не бедность и не раны, то они управляли
бы корпусами армии или были
бы генерал-адъютантами. Каждый прибавляет поразительный пример кого-нибудь из прежних товарищей и говорит...
Он злоупотребление влияний довел донельзя; например, отправляя чиновника на следствие, разумеется
если он был интересован в деле, говорил ему: что, вероятно, откроется то-то и то-то, и горе было
бы чиновнику,
если б открылось что-нибудь другое.
Староста, никогда не мечтавший о существовании людей в мундире, которые
бы не брали взяток, до того растерялся, что не заперся, не начал клясться и божиться, что никогда денег не давал, что
если только хотел этого, так чтоб лопнули его глаза и росинка не попала
бы в рот.
— Именно поэтому-то и надобно их выписать, — отвечал он. —
Если б гранитная каменоломня была на Москве-реке, что за чудо было
бы их поставить.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась
бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да
если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
Все последнее время я был с ним в открытой ссоре, и он непременно услал
бы меня в какой-нибудь заштатный город Кай,
если б его не прогнали самого.
Солдат не вытерпел и дернул звонок, явился унтер-офицер, часовой отдал ему астронома, чтоб свести на гауптвахту: там, мол, тебя разберут, баба ты или нет. Он непременно просидел
бы до утра,
если б дежурный офицер не узнал его.
Многие меня хвалили, находили во мне способности и с состраданием говорили: „
Если б приложить руки к этому ребенку!“ — „Он дивил
бы свет“, — договаривала я мысленно, и щеки мои горели, я спешила идти куда-то, мне виднелись мои картины, мои ученики — а мне не давали клочка бумаги, карандаша…
Глядя на бледный цвет лица, на большие глаза, окаймленные темной полоской, двенадцатилетней девочки, на ее томную усталь и вечную грусть, многим казалось, что это одна из предназначенных, ранних жертв чахотки, жертв, с детства отмеченных перстом смерти, особым знамением красоты и преждевременной думы. «Может, — говорит она, — я и не вынесла
бы этой борьбы,
если б я не была спасена нашей встречей».
Ах,
если б вы в самом деле приехали, я не знаю, что со мною
бы было.
Я свою дожил и плетусь теперь под гору, сломленный и нравственно «изувеченный», не ищу никакой Гаетаны, перебираю старое и память о тебе встретил радостно… Помнишь угольное окно против небольшого переулка, в который мне надобно было заворачивать, ты всегда подходила к нему, провожая меня, и как
бы я огорчился,
если б ты не подошла или ушла
бы прежде, нежели мне приходилось повернуть.
А встретить тебя в самом деле я не хотел
бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься такою, ведь и ты,
если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
Вечером я пришел к ним, — ни слова о портрете.
Если б муж был умнее, он должен
бы был догадаться о том, что было; но он не был умнее. Я взглядом поблагодарил ее, она улыбкой отвечала мне.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо
бы еще,
если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть в их среде», — пишет она в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
«Вчера, — пишет она, — была у меня Эмилия, вот что она сказала: „
Если б я услышала, что ты умерла, я
бы с радостью перекрестилась и поблагодарила
бы бога“. Она права во многом, но не совсем, душа ее, живущая одним горем, поняла вполне страдания моей души, но блаженство, которым наполняет ее любовь, едва ли ей доступно».
— Ты глуп, — сказал положительно Кетчер, забирая еще выше бровями, — я был
бы очень рад, чрезвычайно рад,
если б ничего не удалось, был
бы урок тебе.
Охотники до реабилитации всех этих дам с камелиями и с жемчугами лучше
бы сделали,
если б оставили в покое бархатные мебели и будуары рококо и взглянули
бы поближе на несчастный, зябнущий, голодный разврат, — разврат роковой, который насильно влечет свою жертву по пути гибели и не дает ни опомниться, ни раскаяться. Ветошники чаще в уличных канавах находят драгоценные камни, чем подбирая блестки мишурного платья.
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что
если б можно, она убежала
бы с ним куда-нибудь вдаль и стала
бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
…В заключение еще слово.
Если он тебя любит, что же тут мудреного? что же
бы он был,
если б не любил, видя тень внимания? Но я умоляю тебя, не говори ему о своей любви — долго, долго.
Я благословил свои страдания, я примирился с ними; и я торжественно
бы вышел из ряда испытаний, и не один,
если б смерть не переехала мне дорогу.
Так, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он, — так заплакали
бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии», —
если б они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.
Если б Станкевич остался жив, кружок его все же
бы не устоял. Он сам перешел
бы к Хомякову или к нам.
Весьма может быть, что бедный прасол, теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел
бы своими песнями в пустых степях заволжских, через которые он гонял свои гурты, и Россия не услышала
бы этих чудных, кровно-родных песен,
если б на его пути не стоял Станкевич.
Если б показать эти батальоны одинаковых сертуков, плотно застегнутых, щеголей на Невском проспекте, англичанин принял
бы их за отряд полисменов.
Жандармы — цвет учтивости,
если б не священная обязанность, не долг службы, они
бы никогда не только не делали доносов, но и не дрались
бы с форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких казарм, где офицер désolé [расстроенный (фр.).] был так глубоко огорчен необходимостью шарить в моих карманах.
Не вызванный ничем с моей стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались
бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что
если что не так, то можно переговорить, а как на мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
Если б я мог положиться на своих столоначальников, дело было
бы легче.
Я чувствовал, что все это было не так, чувствовал, что она никогда не была пожертвована, что слово «соперница» нейдет и что
если б эта женщина не была легкой женщиной, то ничего
бы и не было, но, с другой стороны, я понимал и то, что оно могло так казаться.
В его лета,
если б он хотел заниматься, он мог
бы начать новую жизнь; но для этого-то и надобен был постоянный, настойчивый труд, часто скучный, часто детский.
Появление славянофилов как школы и как особого ученья было совершенно на месте; но
если б у них не нашлось другого знамени, как православная хоругвь, другого идеала, как «Домострой» и очень русская, но чрезвычайно тяжелая жизнь допетровская, они прошли
бы курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащие другому времени.