Неточные совпадения
Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из слуг моего отца: вот где можно было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их жизнь, о том, что на их совести вовсе не было больших грехов, а
если кой-что случилось,
так уже покончено на духу с «батюшкой».
— Я
так и думал, — заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку, чего с русским или немецким учителем он никогда бы не сделал. — Я очень хотел бы,
если б вы могли le dégourdir un peu, [сделать его немного развязнее (фр.).] после декламации, немного бы потанцевать.
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец пригласил священника давать мне уроки богословия, насколько это было нужно для вступления в университет. Катехизис попался мне в руки после Вольтера. Нигде религия не играет
такой скромной роли в деле воспитания, как в России, и это, разумеется, величайшее счастие. Священнику за уроки закона божия платят всегда полцены, и даже это
так, что тот же священник,
если дает тоже уроки латинского языка, то он за них берет дороже, чем за катехизис.
Если наружная кротость Александра была личина, — не лучше ли
такое лицемерие, чем наглая откровенность самовластья?
Некрасив был мой герой,
такого типа и в Ватикане не сыщешь. Я бы этот тип назвал гатчинским,
если б не видал сардинского короля.
Из этого не следует, чтобы худенькие плечи Карла Ивановича когда-нибудь прикрывались погоном или эполетами, — но природа
так устроила немца, что
если он не доходит до неряшества и sans-gene [бесцеремонности (фр.).] филологией или теологией, то, какой бы он ни был статский, все-таки он военный.
Улыбнитесь, пожалуй, да только кротко, добродушно,
так, как улыбаются, думая о своем пятнадцатом годе. Или не лучше ли призадуматься над своим «Таков ли был я, расцветая?» и благословить судьбу,
если у вас была юность (одной молодости недостаточно на это); благословить ее вдвое,
если у вас был тогда друг.
Я
так долго возмущался против этой несправедливости, что наконец понял ее: он вперед был уверен, что всякий человек способен на все дурное и
если не делает, то или не имеет нужды, или случай не подходит; в нарушении же форм он видел личную обиду, неуважение к нему или «мещанское воспитание», которое, по его мнению, отлучало человека от всякого людского общества.
Камердинер, с своей стороны, не вынес бы
такой жизни,
если б не имел своего развлечения: он по большей части к обеду был несколько навеселе.
Он в продолжение нескольких лет постоянно через воскресенье обедал у нас, и равно его аккуратность и неаккуратность,
если он пропускал, сердили моего отца, и он теснил его. А добрый Пименов все-таки ходил и ходил пешком от Красных ворот в Старую Конюшенную до тех пор, пока умер, и притом совсем не смешно. Одинокий, холостой старик, после долгой хворости, умирающими глазами видел, как его экономка забирала его вещи, платья, даже белье с постели, оставляя его без всякого ухода.
Это не значило: на поле сражения едут пушки, а просто, что на марже [полях книги (от фр. marge).]
такое заглавие. Как жаль, что Николай обходил университет,
если б он увидел Мягкова, он его сделал бы попечителем.
Но
так как возраст берет свое, то большая часть французской молодежи отбывает юность артистическим периодом, то есть живет,
если нет денег, в маленьких кафе с маленькими гризетками в quartier Latin, [Латинском квартале (фр.).] и в больших кафе с большими лоретками,
если есть деньги.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а
если б была, вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я
так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая. Как же ему не пришло в голову, что
если человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, —
так упирается и
так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать, как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
—
Если б у меня был сын, родной сын, с
такой закоснелостью, я бы сам попросил государя сослать его в Сибирь.
«У нас всё
так, — говаривал А. А., — кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх.
Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь.
Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что
таких людей не надобно слишком дразнить».
Для какого-то непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а
если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не говорил и отпускал.
Таким образом, я в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
— Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь его и удаляйтесь как можно более.
Если он вас полюбит, плохая вам рекомендация;
если же возненавидит,
так уж он вас доедет, клеветой, ябедой, не знаю чем, но доедет, ему это ни копейки не стоит.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной.
Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (
если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
Староста, никогда не мечтавший о существовании людей в мундире, которые бы не брали взяток, до того растерялся, что не заперся, не начал клясться и божиться, что никогда денег не давал, что
если только хотел этого,
так чтоб лопнули его глаза и росинка не попала бы в рот.
Поехал я снова к председателю и советникам, снова стал им доказывать, что они себе причиняют вред, наказывая
так строго старосту; что они сами очень хорошо знают, что ни одного дела без взяток не кончишь, что, наконец, им самим нечего будет есть,
если они, как истинные христиане, не будут находить, что всяк дар совершен и всякое даяние благо.
Но
такие обвинения легко поддерживать, сидя у себя в комнате. Он именно потому и принял, что был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал. У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да
если и есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
Что может быть жальче, недостаточнее
такого воспитания, а между тем все пошло на дело, все принесло удивительные плоды:
так мало нужно для развития,
если только есть чему развиться.
А встретить тебя в самом деле я не хотел бы. Ты в моем воображении осталась с твоим юным лицом, с твоими кудрями blond cendré, [пепельного цвета (фр.).] останься
такою, ведь и ты,
если вспоминаешь обо мне, то помнишь стройного юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью,
так и помни и не знай, что взгляд потух, что я отяжелел, что морщины прошли по лбу, что давно нет прежнего светлого и оживленного выражения в лице, которое Огарев называл «выражением надежды», да нет и надежд.
В мире нет ничего разрушительнее, невыносимее, как бездействие и ожидание в
такие минуты. Друзья делают большую ошибку, снимая с плеч главного пациента всю ношу. Выдумать надобно занятия для него,
если их нет, задавить физической работой, рассеять недосугом, хлопотами.
Опасность могла только быть со стороны тайной полиции, но все было сделано
так быстро, что ей трудно было знать; да
если она что-нибудь и проведала, то кому же придет в голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно сидел в Перовом трактире, где народ толчется с утра до ночи.
— Будьте уверены, что все мирные средства ни к чему не поведут, капризы, ожесточение — все это зашло слишком далеко. Я вашему преосвященству все рассказал,
так, как вы желали, теперь я прибавлю,
если вы мне откажете в помощи, я буду принужден тайком, воровски, за деньги сделать то, что делаю теперь без шума, но прямо и открыто. Могу уверить вас в одном: ни тюрьма, ни новая ссылка меня не остановят.
— Уж
если вы
так добры, купите ему тут где-нибудь в лавке сами что-нибудь, игрушку какую-нибудь — ведь этому бедному малютке, с тех пор как он родился, никто еще не подарил ничего.
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе
так, что
если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена!
Если ты мне напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что
такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше в монастырь, чем в толпу. Помни одно, что я говорю это, потому что я твой брат, потому что я горд за тебя и тобою!
Так, как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он, —
так заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне
так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии», —
если б они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.
Диалектическая метода,
если она не есть развитие самой сущности, воспитание ее,
так сказать, в мысль — становится чисто внешним средством гонять сквозь строй категорий всякую всячину, упражнением в логической гимнастике, — тем, чем она была у греческих софистов и у средневековых схоластиков после Абеларда.
Но что же доказывает все это? Многое, но на первый случай то, что немецкой работы китайские башмаки, в которых Россию водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили,
если всякий раз, когда удается расправить члены, являются
такие свежие и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает его крайне возможным.
Жандармы — цвет учтивости,
если б не священная обязанность, не долг службы, они бы никогда не только не делали доносов, но и не дрались бы с форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких казарм, где офицер désolé [расстроенный (фр.).] был
так глубоко огорчен необходимостью шарить в моих карманах.
Поль-Луи Курье уже заметил в свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, — пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд,
если вас это не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он считает себя счастливым, что
такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и остается всегда готовый к его услугам — палач». А тот — третий, остается преданным без головы.
Если когда-нибудь в Лондоне будет выставка генералов,
так, как в Цинциннати теперь Baby-Exhibition, [выставка детей (англ.).] то я советую послать именно его из Петербурга.
— На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и
так нехорошо женатому человеку.
Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете вещи, даром что молоды, вот мы с вами и потолкуем о том о сем, а то, знаете, с этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе да кому орден дали — все пустое.
Все это вздор, это подчиненные его небось распускают слух. Все они не имеют никакого влияния; они не
так себя держат и не на
такой ноге, чтоб иметь влияние… Вы уже меня простите, взялась не за свое дело; знаете, что я вам посоветую? Что вам в Новгород ездить! Поезжайте лучше в Одессу, подальше от них, и город почти иностранный, да и Воронцов,
если не испортился, человек другого «режиму».
Не вызванный ничем с моей стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб советники подавали голос или оставались бы письменно при своем мнении, что это задерживает дела, что
если что не
так, то можно переговорить, а как на мнения пойдет, то тот или другой должен выйти в отставку.
Доля жалованья шла, в случае начета, на уплату казне и могла длиться двести, триста лет,
если б чиновник длился
так долго.
— Вероятно, — сказал я, — вы
так и ответите письменно,
если мы вас спросим?
Я чувствовал, что все это было не
так, чувствовал, что она никогда не была пожертвована, что слово «соперница» нейдет и что
если б эта женщина не была легкой женщиной, то ничего бы и не было, но, с другой стороны, я понимал и то, что оно могло
так казаться.
В конце 1843 года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником детской радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился,
если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не
такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции и Англии.
— Знаете ли что, — сказал он вдруг, как бы удивляясь сам новой мысли, — не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, как простое, беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое может и продолжаться, и остановиться. А
если это
так, то вы не докажете и того, что история не оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.
Говоря о слоге этих сиамских братьев московского журнализма, нельзя не вспомнить Георга Форстера, знаменитого товарища Кука по Сандвическим островам, и Робеспьера — по Конвенту единой и нераздельной республики. Будучи в Вильне профессором ботаники и прислушиваясь к польскому языку,
так богатому согласными, он вспомнил своих знакомых в Отаити, говорящих почти одними гласными, и заметил: «
Если б эти два языка смешать, какое бы вышло звучное и плавное наречие!»
Я ехал на другой день в Париж; день был холодный, снежный, два-три полена, нехотя, дымясь и треща, горели в камине, все были заняты укладкой, я сидел один-одинехонек: женевская жизнь носилась перед глазами, впереди все казалось темно, я чего-то боялся, и мне было
так невыносимо, что,
если б я мог, я бросился бы на колени и плакал бы, и молился бы, но я не мог и, вместо молитвы, написал проклятие — мой «Эпилог к 1849».
— Они вас надуют! Как это возможно! Мы остановим,
если хотите, продажу. Это неслыханное дело — покупать у незнакомого на
таких условиях.
Тот же самый противный юноша встретил меня и на другой день: у него была особая комната, из чего я заключил, что он нечто вроде начальника отделения. Начавши
так рано и с
таким успехом карьеру, он далеко уйдет,
если бог продлит его живот.
— Вы можете остаться еще месяц. Префект поручил мне вместе с тем сказать вам, что он надеется и желает, чтоб ваше здоровье поправилось в продолжение этого времени; ему было бы очень неприятно,
если б это было не
так, потому что в третий раз он отсрочить не может.
А с другой стороны,
если б у моей матери и у меня не было их,
так ребенка выслали бы (я спрашивал их об этом через «Насиональ»)?