Неточные совпадения
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу,
как под этими строками бьются духи… может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она долго заменяла мне и
людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.
Действительно,
человеку бывает подчас пусто, сиротливо между безличными всеобщностями, историческими стихиями и образами будущего, проходящими по их поверхности,
как облачные тени.
А Платон-то,
как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши
люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела.
Что было и
как было, я не умею сказать; испуганные
люди забились в углы, никто ничего не знал о происходившем, ни Сенатор, ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения был сделан, тогда или в другой день — не помню.
В сущности, скорее надобно дивиться —
как Сенатор мог так долго жить под одной крышей с моим отцом, чем тому, что они разъехались. Я редко видал двух
человек более противуположных,
как они.
Зато он до семидесяти пяти лет был здоров,
как молодой
человек, являлся на всех больших балах и обедах, на всех торжественных собраниях и годовых актах — все равно
каких: агрономических или медицинских, страхового от огня общества или общества естествоиспытателей… да, сверх того, зато же, может, сохранил до старости долю человеческого сердца и некоторую теплоту.
Эти
люди сломились в безвыходной и неравной борьбе с голодом и нищетой;
как они ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе с телом.
Встарь бывала,
как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, не думает, что он будет отвечать за своих
людей на Страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не
как кару божию, не
как искус, — а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
Разумеется, есть
люди, которые живут в передней,
как рыба в воде, —
люди, которых душа никогда не просыпалась, которые взошли во вкус и с своего рода художеством исполняют свою должность.
Повар был поражен,
как громом; погрустил, переменился в лице, стал седеть и… русский
человек — принялся попивать. Дела свои повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос...
Я тут разглядел,
какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного
человека: он говорил со скрыпом зубов и с мимикой, которая, особенно в поваре, могла быть опасна.
Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер
человека,
как его лицо.
Люди обыкновенно вспоминают о первой молодости, о тогдашних печалях и радостях немного с улыбкой снисхождения,
как будто они хотят, жеманясь,
как Софья Павловна в «Горе от ума», сказать: «Ребячество!» Словно они стали лучше после, сильнее чувствуют или больше.
Одно из главных наслаждений состояло в разрешении моего отца каждый вечер раз выстрелить из фальконета, причем, само собою разумеется, вся дворня была занята и пятидесятилетние
люди с проседью так же тешились,
как я.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным
человеком, у которого голова и руки болтались,
как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Он был бы смешон в тридцатилетнем
человеке,
как знаменитое «Bettina will schlafen», [Беттина хочет спать (нем.).] но в свое время этот отроческий язык, этот jargon de la puberte, [жаргон возмужалости (фр.).] эта перемена психического голоса — очень откровенны, даже книжный оттенок естественен возрасту теоретического знания и практического невежества.
А. И. Герцена.)] лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не
как поэтические произведения, а
как живых
людей.
Он постоянно представлял из себя
человека, стоящего выше всех этих мелочей; для чего, с
какой целью? в чем состоял высший интерес, которому жертвовалось сердце? — я не знаю.
— Ведь вот умный
человек, — говорил мой отец, — и в конспирации был, книгу писал des finances, [о финансах (фр.).] а
как до дела дошло, видно, что пустой
человек… Неккеры! А я вот попрошу Григория Ивановича съездить, он не конспиратор, но честный
человек и дело знает.
Как ни проста, кажется, была должность Карла Ивановича, но отец мой умел ей придать столько горечи, что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем бедствиям, которые могут обрушиться на голову
человека без денег, без ума, маленького роста, рябого и немца, не мог постоянно выносить ее.
— Скажи пожалуйста,
как он переменился! я, право, думаю, что это все от вина
люди так стареют; чем он занимается?
— Impressario! [Здесь: предприимчивый (ит.).]
какой живой еще Н. Н.! Слава богу, здоровый
человек, ему понять нельзя нашего брата, Иова многострадального; мороз в двадцать градусов, он скачет в санках,
как ничего… с Покровки… а я благодарю создателя каждое утро, что проснулся живой, что еще дышу. О… о… ох! недаром пословица говорит: сытый голодного не понимает!
Дяди, перенесшие на него зуб, который имели против отца, не называли его иначе
как «Химик», придавая этому слову порицательный смысл и подразумевая, что химия вовсе не может быть занятием порядочного
человека.
Он находил, что на
человеке так же мало лежит ответственности за добро и зло,
как на звере; что все — дело организации, обстоятельств и вообще устройства нервной системы, от которой больше ждут, нежели она в состоянии дать.
—
Какая смелость с вашей стороны, — продолжал он, — я удивляюсь вам; в нормальном состоянии никогда
человек не может решиться на такой страшный шаг. Мне предлагали две, три партии очень хорошие, но
как я вздумаю, что у меня в комнате будет распоряжаться женщина, будет все приводить по-своему в порядок, пожалуй, будет мне запрещать курить мой табак (он курил нежинские корешки), поднимет шум, сумбур, тогда на меня находит такой страх, что я предпочитаю умереть в одиночестве.
Немцы, в числе которых были
люди добрые и ученые,
как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
Июньские жары ей помогали, бедные
люди мерли,
как мухи; мещане бежали из Парижа, другие сидели назаперти.
Бакай, подпоясанный полотенцем, уже прокричал «трогай!» —
как какой-то
человек, скакавший верхом, дал знак, чтоб мы остановились, и форейтор Сенатора, в пыли и поту, соскочил с лошади и подал моему отцу пакет.
«Записки» партизана не оставляют никакого сомнения, что Николай,
как Аракчеев,
как все бездушно жестокосердые и мстительные
люди, был трус.
Распятое тело воскресало, в свою очередь, и не стыдилось больше себя;
человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен,
как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.
Этот-то
человек, живший последним открытием, вчерашним вопросом, новой новостью в теории и в событиях, менявшийся,
как хамелеон, при всей живости ума, не мог понять сен-симонизма.
Какое счастье вовремя умереть для
человека, не умеющего в свой час ни сойти со сцены, ни идти вперед. Это я думал, глядя на Полевого, глядя на Пия IX и на многих других!..
Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, — и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой
человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.
Мы с завистью посматривали на его опытность и знание
людей; его тонкая ироническая манера возражать имела на нас большое влияние. Мы на него смотрели
как на делового революционера,
как на государственного
человека in spe. [в будущем (лат.).]
Что тут винить с натянутой регуловской точки зрения
человека, — надобно винить грустную среду, в которой всякое благородное чувство передается,
как контрабанда, под полой да затворивши двери; а сказал слово громко — так день целый и думаешь, скоро ли придет полиция…
—
Как вам это не стыдно допускать такой беспорядок? сколько раз вам говорил? уважение к месту теряется, — шваль всякая станет после этого содом делать. Вы потакаете слишком этим мошенникам. Это что за
человек? — спросил он обо мне.
Надобно быть в тюрьме, чтоб знать, сколько ребячества остается в
человеке и
как могут тешить мелочи от бутылки вина до шалости над сторожем.
Квартальный повторял целую дорогу: «Господи!
какая беда!
человек не думает, не гадает, что над ним сделается, — ну уж он меня доедет теперь. Оно бы еще ничего, если б вас там не ждали, а то ведь ему срам — господи,
какое несчастие!»
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой
человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти
людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания,
как и виновные.
Какое варварское и безжалостное устройство военной службы в России, с ее чудовищным сроком! Личность
человека у нас везде принесена на жертву без малейшей пощады, без всякого вознаграждения.
По мере того
как он пьянел, он иначе произносил слово цветок: «тветок», «кветок», «хветок», дойдя до «хветок», он засыпал. Каково здоровье
человека, с лишком шестидесяти лет, два раза раненного и который выносил такие завтраки?
Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным
человеком, но можно быть жандармским офицером, — не утратив всего человеческого достоинства, так
как сплошь да рядом можно найти женственность, нежное сердце и даже благородство в несчастных жертвах «общественной невоздержности».
Этот анекдот, которого верность не подлежит ни малейшему сомнению, бросает большой свет на характер Николая.
Как же ему не пришло в голову, что если
человек, которому он не отказывает в уважении, храбрый воин, заслуженный старец, — так упирается и так умоляет пощадить его честь, то, стало быть, дело не совсем чисто? Меньше нельзя было сделать,
как потребовать налицо Голицына и велеть Стаалю при нем объяснить дело. Он этого не сделал, а велел нас строже содержать.
Эти вопросы были легки, но не были вопросы. В захваченных бумагах и письмах мнения были высказаны довольно просто; вопросы, собственно, могли относиться к вещественному факту: писал ли
человек или нет такие строки. Комиссия сочла нужным прибавлять к каждой выписанной фразе: «
Как вы объясняете следующее место вашего письма?»
Вы запираетесь во всем, уклоняетесь от ответов и из ложного чувства чести бережете
людей, о которых мы знаем больше, чем вы, и которые не были так скромны,
как вы...
— Хотелось бы мне знать, в чем можно обвинить
человека по этим вопросам и по этим ответам? Под
какую статью Свода вы подведете меня?
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений, имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в жизни, он вовсе не был политическим
человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые минуты, bon vivant, [любитель хорошо пожить (фр.).] любивший покутить —
как мы все… может, немного больше.
— Ты фальшивый
человек, ты обманул меня и хотел обокрасть, бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу — от бога не уйдешь,
как от будочника!
Уткин, «вольный художник, содержащийся в остроге»,
как он подписывался под допросами, был
человек лет сорока; он никогда не участвовал ни в
каком политическом деле, но, благородный и порывистый, он давал волю языку в комиссии, был резок и груб с членами. Его за это уморили в сыром каземате, в котором вода текла со стен.
Ибаев был виноватее других только эполетами. Не будь он офицер, его никогда бы так не наказали.
Человек этот попал на какую-то пирушку, вероятно, пил и пел,
как все прочие, но, наверное, не более и не громче других.