Неточные совпадения
Моя мать и
наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному
времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто.
Отцу моему досталось Васильевское, большое подмосковное именье в Рузском уезде. На следующий год мы жили там целое лето; в продолжение этого
времени Сенатор купил себе дом на Арбате; мы приехали одни на
нашу большую квартиру, опустевшую и мертвую. Вскоре потом и отец мой купил тоже дом в Старой Конюшенной.
Молодежь была прекрасная в
наш курс. Именно в это
время пробуждались у нас больше и больше теоретические стремления. Семинарская выучка и шляхетская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля навозом, для усиленной жатвы. Порядочный круг студентов не принимал больше науку за необходимый, но скучный проселок, которым скорее объезжают в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе не относились до табели о рангах.
Когда он, бывало, приходил в
нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного
времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, —
времени, в котором читали Хераскова и Княжнина,
времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
К чрезвычайным событиям
нашего курса, продолжавшегося четыре года (потому что во
время холеры университет был закрыт целый семестр), — принадлежит сама холера, приезд Гумбольдта и посещение Уварова.
Вадим, по наследству, ненавидел ото всей души самовластье и крепко прижал нас к своей груди, как только встретился. Мы сблизились очень скоро. Впрочем, в то
время ни церемоний, ни благоразумной осторожности, ничего подобного не было в
нашем круге.
Поплелись
наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во
время болезни матери, принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до русской границы за бесценок или даром; часть семьи шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
…Вспоминая
времена нашей юности, всего
нашего круга, я не помню ни одной истории, которая осталась бы на совести, которую было бы стыдно вспомнить. И это относится без исключения ко всем
нашим друзьям.
Общие вопросы, гражданская экзальтация — спасали нас; и не только они, но сильно развитой научный и художественный интерес. Они, как зажженная бумага, выжигали сальные пятна. У меня сохранилось несколько писем Огарева того
времени; о тогдашнем грундтоне [основном тоне (от нем. Grundton).]
нашей жизни можно легко по ним судить. В 1833 году, июня 7, Огарев, например, мне пишет...
Время, следовавшее за усмирением польского восстания, быстро воспитывало. Нас уже не одно то мучило, что Николай вырос и оселся в строгости; мы начали с внутренним ужасом разглядывать, что и в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль политический и лозунг, дела идут неладно; теории
наши становились нам подозрительны.
Через час
времени я видел в окно, как приехал
наш дворецкий и привез мне подушку, одеяло и шинель.
Пришло
время конкурса. Проектов было много, были проекты из Италии и из Германии,
наши академики представили свои. И неизвестный молодой человек представил свой чертеж в числе прочих. Недели прошли, прежде чем император занялся планами. Это были сорок дней в пустыне, дни искуса, сомнений и мучительного ожидания.
Не знаю. В последнее
время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи о
нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься со мной.
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное лицо «бабушки» с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни
наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к нам из Москвы приехала, по просьбе моего отца, на это
время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя
нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
Все эти вещи казались до того легки
нашим друзьям, они так улыбались «французским» возражениям, что я был на некоторое
время подавлен ими и работал, и работал, чтоб дойти до отчетливого понимания их философского jargon. [жаргона (фр.).]
Так сложился, например,
наш кружок и встретил в университете, уже готовым, кружок сунгуровский. Направление его было, как и
наше, больше политическое, чем научное. Круг Станкевича, образовавшийся в то же
время, был равно близок и равно далек с обоими. Он шел другим путем, его интересы были чисто теоретические.
Возле Станкевичева круга, сверх нас, был еще другой круг, сложившийся во
время нашей ссылки, и был с ними в такой же чересполосице, как и мы; его-то впоследствии назвали славянофилами. Славяне, приближаясь с противуположной стороны к тем же жизненным вопросам, которые занимали нас, были гораздо больше их ринуты в живое дело и в настоящую борьбу.
Она у нас прожила год.
Время под конец
нашей жизни в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и со дня на день ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в одно
время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой» не кто иной, как честнейший богомолец
наш и во Христе отец Иоанн.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела
наша деятельность, но шли. Не опрометчиво, но обдуманно продолжали мы
наш путь с тем успокоенным, ровным шагом, к которому приучил нас опыт и семейная жизнь. Это не значило, что мы состарелись, нет, мы были в то же
время юны, и оттого одни, выходя на университетскую кафедру, другие, печатая статьи или издавая газету, каждый день подвергались аресту, отставке, ссылке.
Мало было у нас сношений в последнее
время, но мне нужно было знать, что там — вдали, на
нашей родине живет этот человек!
Грановский был не один, а в числе нескольких молодых профессоров, возвратившихся из Германии во
время нашей ссылки.
В такую-то кровожадную в тостах партию сложились московские славяне во
время нашей ссылки и моей жизни в Петербурге и Новгороде.
Считаться нам странно, патентов на пониманье нет;
время, история, опыт сблизили нас не потому, чтоб они нас перетянули к себе или мы — их, а потому, что и они, и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей любви к России или они — в
нашей.
А. И. Герцена.)] в
нашем смысле слова, до революции не знали; XVIII столетие было одно из самых религиозных
времен истории.