Неточные совпадения
В Лондоне
не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были, так
сказать, безличные. Месяцы проходили, и ни одного
слова о том, о чем хотелось поговорить.
Для характеристики тогдашней жизни в России я
не думаю, чтоб было излишним
сказать несколько
слов о содержании дворовых.
Коснувшись до этого предмета, я
не могу удержаться, чтоб
не сказать несколько
слов об одной из этих героических историй, которая очень мало известна.
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни
слова не скажут, другие же сами ничего
не смыслят, а студенты, лишь бы я
не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Он говорил колодникам в пересыльном остроге на Воробьевых горах: «Гражданский закон вас осудил и гонит, а церковь гонится за вами, хочет
сказать еще
слово, еще помолиться об вас и благословить на путь». Потом, утешая их, он прибавлял, что «они, наказанные, покончили с своим прошедшим, что им предстоит новая жизнь, в то время как между другими (вероятно, других, кроме чиновников,
не было налицо) есть ещё большие преступники», и он ставил в пример разбойника, распятого вместе с Христом.
Вечером явился квартальный и
сказал, что обер-полицмейстер велел мне на
словах объявить, что в свое время я узнаю причину ареста. Далее он вытащил из кармана засаленную итальянскую грамматику и, улыбаясь, прибавил: «Так хорошо случилось, что тут и словарь есть, лексикончика
не нужно». Об сдаче и разговора
не было. Я хотел было снова писать к обер-полицмейстеру, но роль миниатюрного Гемпдена в Пречистенской части показалась мне слишком смешной.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием
сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я
не отвечал ни
слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
«Очень, — отвечал я, — все, что ты говоришь, превосходно, но
скажи, пожалуйста, как же ты мог биться два часа говорить с этим человеком,
не догадавшись с первого
слова, что он дурак?» — «И в самом деле так, —
сказал, помирая со смеху, Белинский, — ну, брат, зарезал!
Все это было при муже; он
не сказал ни
слова.
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой, милой, живой немке, которую я любил как дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей
не приходило в голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе
не опасна. Но я
не могу идти дальше,
не сказав несколько
слов о ней.
Шепот, переговоры, слухи — и горничные довели до несчастной жертвы такой попечительности намерения княгини. Она
сказала компаньонке, что решительно
не примет ничьего предложения. Тогда началось беспрерывное, оскорбительное, лишенное пощады и всякой деликатности гонение; гонение ежеминутное, мелкое, цепляющееся за каждый шаг, за каждое
слово.
На другой день, в обеденную пору бубенчики перестали позванивать, мы были у подъезда Кетчера. Я велел его вызвать. Неделю тому назад, когда он меня оставил во Владимире, о моем приезде
не было даже предположения, а потому он так удивился, увидя меня, что сначала
не сказал ни
слова, а потом покатился со смеху, но вскоре принял озабоченный вид и повел меня к себе. Когда мы были в его комнате, он, тщательно запирая дверь на ключ, спросил меня...
Может, Бенкендорф и
не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он
не сделал, на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость
сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.
— Я вам объявляю монаршую волю, а вы мне отвечаете рассуждениями. Что за польза будет из всего, что вы мне
скажете и что я вам
скажу — это потерянные
слова. Переменить теперь ничего нельзя, что будет потом, долею зависит от вас. А так как вы напомнили об вашей первой истории, то я особенно рекомендую вам, чтоб
не было третьей, так легко в третий раз вы, наверно,
не отделаетесь.
Браво!» Выйти
не было возможности; Грановский, бледный как полотно, сложа руки, стоял, слегка склоняя голову; ему хотелось еще
сказать несколько
слов, но он
не мог.
Твоею дружбой
не согрета,
Вдали шла долго жизнь моя.
И
слов последнего привета
Из уст твоих
не слышал я.
Размолвкой нашей недовольный,
Ты, может, глубоко скорбел;
Обиды горькой, но невольной
Тебе простить я
не успел.
Никто из нас
не мог быть злобен,
Никто, тая строптивый нрав,
Был повиниться
не способен,
Но каждый думал, что он прав.
И ехал я на примиренье,
Я жаждал искренно
сказатьТебе сердечное прощенье
И от тебя его принять…
Но было поздно…
Долго оторванная от народа часть России прострадала молча, под самым прозаическим, бездарным, ничего
не дающим в замену игом. Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец пришел человек, который по-своему
сказал что. Он
сказал только про боль, светлого ничего нет в его
словах, да нет ничего и во взгляде. «Письмо» Чаадаева — безжалостный крик боли и упрека петровской России, она имела право на него: разве эта среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
Десять лет стоял он, сложа руки, где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и — воплощенным veto, [запретом (лат.).] живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества,
не мог его покинуть, потом
сказал свое
слово, спокойно спрятав, как прятал в своих чертах, страсть под ледяной корой.
Такую роль недоросля мне
не хотелось играть, я
сказал, что дал
слово, и взял чек на всю сумму. Когда я приехал к нотариусу, там, сверх свидетелей, был еще кредитор, приехавший получить свои семьдесят тысяч франков. Купчую перечитали, мы подписались, нотариус поздравил меня парижским домохозяином, — оставалось вручить чек.
Немец сел против меня и трагически начал мне рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, заставляя втрое больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг,
не говоря худого
слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого немец
сказал ему, что он оставляет место, а патрон
не возвращается…
Раз как-то Мордини,
не успев
сказать ни
слова с Гарибальди в продолжение часа, смеясь, заметил мне: «В мире нет человека, которого бы было легче видеть, как Гарибальди, но зато нет человека, с которым бы было труднее говорить».
Несколько
слов, которые
сказали Маццини и Гарибальди, известны читателям «Колокола», мы
не считаем нужным их повторять.
Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А,
не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь
скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его
не тронь. «Мы, говорит, и дворянам
не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое дело
не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался
словах… И когда я хотела
сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».
Осклабился, товарищам //
Сказал победным голосом: // «Мотайте-ка на ус!» // Пошло, толпой подхвачено, // О крепи
слово верное // Трепаться: «Нет змеи — //
Не будет и змеенышей!» // Клим Яковлев Игнатия // Опять ругнул: «Дурак же ты!» // Чуть-чуть
не подрались!
Я
слово вам
скажу!» // Притихла площадь людная, // И тут Ермил про мельницу // Народу рассказал: // «Давно купец Алтынников // Присватывался к мельнице, // Да
не плошал и я, // Раз пять справлялся в городе, //
Сказали: с переторжкою // Назначены торги.
Начальничек нахмурился, // Ни
слова не сказал.