Он взошел к губернатору, это было при старике Попове, который мне рассказывал, и сказал ему, что эту женщину невозможно сечь, что это прямо противно закону; губернатор вскочил с своего места и, бешеный от злобы, бросился на исправника с поднятым кулаком: «Я вас сейчас велю арестовать, я вас отдам под суд, вы — изменник!» Исправник был арестован и подал в отставку; душевно жалею, что не знаю его фамилии, да будут ему прощены его прежние грехи за эту минуту — скажу просто, геройства, с такими разбойниками вовсе была
не шутка показать человеческое чувство.
Неточные совпадения
Пожар достиг в эти дня страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут
не отделаешься такою
шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона: Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал кабалистическим словом; «Москва»; в Москве догадался и он.
Соколовского схватили в Петербурге и,
не сказавши, куда его повезут, отправили в Москву. Подобные
шутки полиция у нас делает часто и совершенно бесполезно. Это ее поэзия. Нет на свете такого прозаического, такого отвратительного занятия, которое бы
не имело своей артистической потребности, ненужной роскоши, украшений. Соколовского привезли прямо в острог и посадили в какой-то темный чулан. Почему его посадили в острог, когда нас содержали по казармам?
…Едва Соколовский кончил свои анекдоты, как несколько других разом начали свои; точно все мы возвратились после долгого путешествия, — расспросам,
шуткам, остротам
не было конца.
Зверь, бешеная собака, когда кусается, делает серьезный вид, поджимает хвост, а этот юродивый вельможа, аристократ, да притом с славой доброго человека…
не постыдился этой подлой
шутки.
Его болтовня и
шутки не были ни грубы, ни плоски; совсем напротив, они были полны юмора и сосредоточенной желчи, это была его поэзия, его месть, его крик досады, а может, долею и отчаяния. Он изучил чиновнический круг, как артист и как медик, он знал все мелкие и затаенные страсти их и, ободренный ненаходчивостью, трусостью своих знакомых, позволял себе все.
Толстой струхнул
не на
шутку, дело клонилось явным образом к его осуждению, но русский бог велик!
Не думайте, что это нелепое предположение сделано мною для
шутки; вовсе нет, это совершенно сообразно духу русского самодержавия.
Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней,
шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочтенное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве
не было значительного явления, которое
не попалось бы кому-нибудь из нас и
не было бы тотчас сообщено всем.
— Что за неуважение к науке! Ты, братец, знаешь, что я таких
шуток не люблю, — говорит строго Редкин и вовсе
не сердится.
Не сердитесь за эти строки вздору, я
не буду продолжать их; они почти невольно сорвались с пера, когда мне представились наши московские обеды; на минуту я забыл и невозможность записывать
шутки, и то, что очерки эти живы только для меня да для немногих, очень немногих оставшихся. Мне бывает страшно, когда я считаю — давно ли перед всеми было так много, так много дороги!..
Много смеялись мы его рассказам, но
не веселым смехом, а тем, который возбуждал иногда Гоголь. У Крюкова, у Е. Корша остроты и
шутки искрились, как шипучее вино, от избытка сил. Юмор Галахова
не имел ничего светлого, это был юмор человека, живущего в разладе с собой, со средой, сильно жаждущего выйти на покой, на гармонию — но без большой надежды.
Разумеется, такой голос должен был вызвать против себя оппозицию, или он был бы совершенно прав, говоря, что прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее вовсе нет, что это «пробел разумения, грозный урок, данный народам, — до чего отчуждение и рабство могут довести». Это было покаяние и обвинение; знать вперед, чем примириться, —
не дело раскаяния,
не дело протеста, или сознание в вине —
шутка и искупление — неискренно.
С 1852 года тон начал меняться, добродушные беришоны уже
не приезжали затем, чтоб отдохнуть и посмеяться, но со злобой в глазах, исполненные желчи, терзали друг друга заочно и в лицо, выказывали новую ливрею, другие боялись доносов; непринужденность, которая делала легкой и милой
шутку и веселость, исчезла.
Я помню удивление в Ротшильдовом бюро при получении этого ответа. Глаз невольно искал под таким актом тавро Алариха или печать Чингисхана. Такой
шутки Ротшильд
не ждал даже и от такого известного деспотических дел мастера, как Николай.
Сардинское правительство, господин Президент, — правительство образованное и свободное. Как же возможно, чтоб оно
не дозволило жить (ne tolerat pas) в Пиэмонте больному ребенку шести лет? Я действительно
не знаю, как мне считать этот запрос цюрихской полиции — за странную
шутку или за следствие пристрастия к залогам вообще.
В этой
шутке Прудон, смеясь, выразил серьезную основу своего воззрения на женщину. Понятия его о семейных отношениях грубы и реакционны, но и в них выражается
не мещанский элемент горожанина, а скорее упорное чувство сельского pater familias'a, [отца семейства (лат.).] гордо считающего женщину за подвластную работницу, а себя за самодержавную главу дома.
Неточные совпадения
«Ну! леший
шутку славную // Над нами подшутил! // Никак ведь мы без малого // Верст тридцать отошли! // Домой теперь ворочаться — // Устали —
не дойдем, // Присядем, — делать нечего. // До солнца отдохнем!..»
Влас отвечал задумчиво: // — Бахвалься! А давно ли мы, //
Не мы одни — вся вотчина… // (Да… все крестьянство русское!) //
Не в
шутку,
не за денежки, //
Не три-четыре месяца, // А целый век… да что уж тут! // Куда уж нам бахвалиться, // Недаром Вахлаки!
И гнется, да
не ломится, //
Не ломится,
не валится… // Ужли
не богатырь? // «Ты шутишь
шутки, дедушка! — // Сказала я. — Такого-то // Богатыря могучего, // Чай, мыши заедят!»
К дьячку с семинаристами // Пристали: «Пой „Веселую“!» // Запели молодцы. // (Ту песню —
не народную — // Впервые спел сын Трифона, // Григорий, вахлакам, // И с «Положенья» царского, // С народа крепи снявшего, // Она по пьяным праздникам // Как плясовая пелася // Попами и дворовыми, — // Вахлак ее
не пел, // А, слушая, притопывал, // Присвистывал; «Веселою» //
Не в
шутку называл.)
— Коли всем миром велено: // «Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — //
Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?..
Не до
шуток им. // Гнусь-человек! —
Не бить его, // Так уж кого и бить? //
Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —