Неточные совпадения
Слышал я мельком от старика Бушо, что он во
время революции был в Париже, мне очень хотелось расспросить его; но Бушо был человек суровый и угрюмый, с огромным носом и очками; он никогда не пускался в излишние разговоры
со мной, спрягал глаголы, диктовал примеры, бранил меня и уходил, опираясь на толстую сучковатую палку.
Испуганные жители выходили из домов и бросались на колени во
время шествия, прося
со слезами отпущения грехов; самые священники, привыкшие обращаться с богом запанибрата, были серьезны и тронуты.
В Вильне был в то
время начальником,
со стороны победоносного неприятеля, тот знаменитый ренегат Муравьев, который обессмертил себя историческим изречением, что «он принадлежит не к тем Муравьевым, которых вешают, а к тем, которые вешают». Для узкого мстительного взгляда Николая люди раздражительного властолюбия и грубой беспощадности были всего пригоднее, по крайней мере всего симпатичнее.
Я сначала жил в Вятке не один. Странное и комическое лицо, которое
время от
времени является на всех перепутьях моей жизни, при всех важных событиях ее, — лицо, которое тонет для того, чтоб меня познакомить с Огаревым, и машет фуляром с русской земли, когда я переезжаю таурогенскую границу, словом К. И. Зонненберг жил
со мною в Вятке; я забыл об этом, рассказывая мою ссылку.
Не знаю. В последнее
время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься
со мной.
Открыли наконец, что он проводит
время в самых черных харчевнях возле застав, вроде Поль Нике, что он там перезнакомился с ворами и
со всякой сволочью, поит их, играет с ними в карты и иногда спит под их защитой.
Помню я, что еще во
времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг,
со слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
Она у нас прожила год.
Время под конец нашей жизни в Новгороде было тревожно — я досадовал на ссылку и
со дня на день ждал в каком-то раздраженье разрешения ехать в Москву. Тут я только заметил, что горничная очень хороша собой… Она догадалась!.. и все прошло бы без шага далее. Случай помог. Случай всегда находится, особенно когда ни с одной стороны его не избегают.
Тройка катит селом, стучит по мосту, ушла за пригорок, тут одна дорога и есть — к нам. Пока мы бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и морит
со смеха, в то
время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских дорог, еще слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев был почти все
время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами того
времени мы обязаны ему. Великая сила любви лежала в этой личности.
Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был ближе — там где-то, в глубине души.
Как все нервные люди, Галахов был очень неровен, иногда молчалив, задумчив, но par saccades [
временами (фр.).] говорил много, с жаром, увлекал вещами серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил
со смеху неожиданной капризностью формы и резкой верностью картин, которые делал в два-три штриха.
Оттого-то национальные чувства
со всеми их преувеличениями исполнены поэзии в Италии, в Польше и в то же
время пошлы в Германии.
В первую минуту, когда Хомяков почувствовал эту пустоту, он поехал гулять по Европе во
время сонного и скучного царствования Карла X, докончив в Париже свою забытую трагедию «Ермак» и потолковавши
со всякими чехами и далматами на обратном пути, он воротился. Все скучно! По счастию, открылась турецкая война, он пошел в полк, без нужды, без цели, и отправился в Турцию. Война кончилась, и кончилась другая забытая трагедия — «Дмитрий Самозванец». Опять скука!
Dann und wann [
Время от
времени (нем.).] через много лет, все это рассеянное население побывает в старом домике, все эти состарившиеся оригиналы портретов, висящих в маленькой гостиной, где они представлены в студенческих беретах, завернутые в плащи, с рембрандтовским притязанием
со стороны живописца, — в доме тогда становится суетливее, два поколения знакомятся, сближаются… и потом опять все идет на труд.
Неточные совпадения
А князь опять больнехонек… // Чтоб только
время выиграть, // Придумать: как тут быть, // Которая-то барыня // (Должно быть, белокурая: // Она ему, сердечному, // Слыхал я, терла щеткою // В то
время левый бок) // Возьми и брякни барину, // Что мужиков помещикам // Велели воротить! // Поверил! Проще малого // Ребенка стал старинушка, // Как паралич расшиб! // Заплакал! пред иконами //
Со всей семьею молится, // Велит служить молебствие, // Звонить в колокола!
Дети бегали по всему дому, как потерянные; Англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера
со двора, во
время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.
Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и желания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и в одно и то же
время у обоих просветлели глаза.
Когда, возвращаясь
со скачек, Анна объявила ему о своих отношениях к Вронскому и тотчас же вслед за этим, закрыв лицо руками, заплакала, Алексей Александрович, несмотря на вызванную в нем злобу к ней, почувствовал в то же
время прилив того душевного расстройства, которое на него всегда производили слезы.
У него была способность понимать искусство и верно,
со вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него есть то самое, что нужно для художника, и, несколько
времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать.